станут больше высматривать в сторожимой мной квартире. Даем слово, слово
маляра, Петрович!..
юРто строительную артель и очень скоро правдойРнеправдой сумели добыть
себе в Москве по отдельной квартире. А Ирина Сергеевна все там же С в
своей махонькой. Теперь ей под пятьдесят. Постарела. Кашляет.
наработавшеесЯ сердце, тукиРтук С само собой, во времЯ сна. Так Я оста-
вил писательство. В редакциях, в их набитых пыльных шкафах, в их непро-
чищенных мусоропроводах, возможно, еще валялись двеРтри мои повести с
отказными рецензиями, десяток отвергнутых рассказов. В них остаточным
образом еще чтоРто пульсировало и постукивало; тукиРтук. Но во мне уже
тишина.
рифма С параллель Венедикту Петровичу, оставшемусЯ без рисунков. Кто мне
мешает думать, что через пятьдесятСсто лет мои неопубликованные тексты
будут так же искать и так же (частично) найдут. Их вдруг найдут. Их
опубликуют. Неважно, кто прочтет и завопит первым. Важно, что их прочтут
в их час. Скомканные и с перепутанными страницами, они будут отлежи-
ватьсЯ в забытых редакционных углах, в белой жучковой трухе и в пыли,
пока Бог и счастливый случай им (моим текстам) не подскажут:
(Именно тогда Я стал ходить коридорами медленно, руки в карманы.) И уди-
вительно: с той самой поры, как только Я назвалсЯ и сказал, что Я сто-
рож, люди на этажах стали считать менЯ писателем. Трудно понять. њтоРто
в них (в их мозгах) сместилось. Я выглядел длЯ них Писателем, жил Писа-
телем. Ведь знали и видели, что Я не писал ни строки. Оказывается, это
не обязательно.
нравственного С не было.
компетенции С убийство было и есть всецело в их компетенции. Они (госу-
дарство, власть, КГБ) могли уничтожать миллионами. Я вовсе не мечу в них
молнии. Я спокойно разделяю, расщепляю вопрос на важных два. Мне важны
не столько они, сколько отдельный человек С не они, а Я. Не они, а Я, ты
и он.
мог и не смел. Они могли и убивали. Они рассуждали С надо или не надо. А
длЯ тебЯ убийство даже не было грехом, греховным делом С это было просто
не твое, сука, дело.
дение литературы (литературой)... и сам Федор Михайлович, как же без не-
го?!. С Но ведь только оттуда и тянуло ветерком подлинной нравственнос-
ти. А его мысль о саморазрушении убийством осталась почти как безуслов-
ная. Классика. Канон. (Литература длЯ русских С это еще и огромное са-
мовнушение.)
роман Достоевского С все еще жив длЯ нас. Но жив уже как мысль, как
энергично выраженнаЯ художественнаЯ абстракция. В старых и гениальных (и
безусловно провидческих длЯ своего времени) словах уже просвечиваетсЯ
грядущее табу.
трудитсЯ внутри нас.) Но не убий на страницах еще не есть не убий на
снегу. И не роняЯ святого авторитета Ф.М., российский человек вправе
отступить от его дней, от его страстотерпского времени на три десятиле-
тиЯ (на одно поколение, всегоРто!) и припасть к времени других авторите-
тов. Не он же один. Не он один жизнь прожил... А.С. С упавший, кусаЯ
снег, как он целил! С уже раненый, уже с пулей в животе, разве он хотел
или собиралсЯ после покаяться? Убив Дантеса, встал бы он на коленях на
перекрестке после случившегося?.. Ничуть не бывало. Даже десять лет
спустЯ не стал бы на колени. Даже двадцать лет спустя.
знал, чего ради целил. И даже попал, ведь попал!..
глазах, это понятно.
укора направленного убийства. Не как умысел С скорее, как дуэль, мы оба
вынули ножи. Притом, что и ударил меня, порезал (выстрелил) он первый. Я
оправдывал себя. И пусть, мол, скажет времЯ и время. И пусть РусскаЯ ли-
тература, что называется, в самое ухо мне сейчас кричит С вопиет, С но
что именно она кричит?! но из какой половины ХIХ века она кричит мне и
вопиет?.. С из дуэльной половины? или из покаянной? Именно так, альтер-
нативно, Я ставил встречный вопрос и, разделяЯ времена, С себЯ оправды-
вал.
не любить. ВремЯ целить в лбешник и времЯ стоять на перекрестке на пока-
янных коленях. Мы, дорогой (говорил Я ему -себе), скорее в первом време-
ни, чем во втором.
последним словом, торжествовал победу, выяснялось, что победил он когоР-
то стороннего. Не меня. То есть побеждал лишь внутри, в полях своего
текста; когда Я читал. Внутри текста С но не внутри моего ТяУ.
то высокое умиление, что испытывает, возможно, суроваЯ блядь, слушаЯ
девственницу.) Но, умиляЯсь и восторгаясь, Я верил этим словам только
как словам. Мало ли Я читал (и когдаРто писал сам) убедительных слов,
отлично зная, что стоит начать размышлять вне текста С мир иной. Не
страшный, нет, но иной... А однажды С в метро С размышляЯ на тему не
убий, Я в конце концов уснул, расслабилсЯ и сполз с сиденьЯ на пол ваго-
на. (Уже у солового мелькнула, заискрила мысль, не упасть бы; даже поду-
мал, повыше бы голову С но, видно, только подумал.)
жаЯ оставатьсЯ в сонном обмороке (я, правда, плохо питалсЯ в те дни). Я
очнулся, когда два пассажира поднимали менЯ и взволнованно спрашивали:
Единственное, в чем Я сходилсЯ и соглашалсЯ с классиками
от не убий, это в возросшей жалостливой тяге к униженной
женщине С но боже мой, разве эта тяга, эта боль не жила
во мне сама по себе и до крови на той скамейке?
Проверенное дело С женщина. Еще лучше и провереннее С
униженнаЯ женщина. њувство, кстати сказать, вполне
человеческое, лишь сколькоРто у агэшника
гипертрофированное. Хотелось такую женщину жалеть,
хотелось приласкать и именно ей сказать, мол, жизнь как
жизнь и всяко бывает. А то и попробовать самому ей
пожаловаться. Поныть ей на пять копеек, мол, вот случай
вышел...
хаил прихватил еще и меня) С и вот в Шереметьево, за шаг до паспортного
контроля, этот навсегда отъезжающий, перевозбужденный бородач благодарил
Михаила, а мне (услышал от Михаила, что Я гений) сунул хрустящую зеленую
бумажку. Сто долларов. ДлЯ менЯ огромные деньги.
Роллинс Джеймс
Громыко Ольга
Мичурин Артем
Суворов Виктор
Орлов Алекс
Перумов Ник