Чтение 46–й страницы книги ~Жестокость~

смотреть? А начальник говорит, что этого требует высшая политика...

- Какая политика?

- Вот я тоже сейчас его спросил, какая это политика, и для чего, и кому
она нужна, такая политика, если мы боремся, не жалея сил и даже самой
жизни, за правду. За одну только правду! А потом позволяем себе вранье и
обман. Он говорит: "Я тебя представлю к награде и всех представлю", - а
иначе нас, мол, не за что награждать. А я ему говорю: "Нет, вы лучше
выдайте мне другие, хотя бы собачьи глаза, чтобы я мог смотреть и на вас и
на все и не стыдиться..." После этого он начал меня ругать по-всячески и
даже погрозился посадить, Вроде как за соучастие с бандитами. И лучше бы
уж он меня посадил, чем так вот здесь я пиво пью и закусываю. А там, в
нашей каталажке, люди, которые мне доверяли и считали, что у меня есть
совесть...

Голос у Веньки стал какой-то глухой.

- Ты успокойся, Венька, - попросил я, заметив, что на него поглядывают
люди с соседних столиков, - выпей еще пивка. - И я долил ему в стакан и
себе долил. - Мы это дело как-нибудь обмозгуем и повернем. Мы все-таки
комсомольцы, а не какие-нибудь...

- Вот в этом все дело, что мы не какие-нибудь, - ухватился Венька за
мои слова. - А начальник уже всем в городе раззвонил, что мы сделали это
дело, что это он сам лично сделал. Он для этого и конную милицию вызывал
на тракт. И Узелкову все рассказал в своих красках. Узелков все это опишет
на всю губернию. Нам дадут награды, а Лазаря и других выведут в расход.
Пусть Лазарь был бандит, но ведь он же тогда еще не понимал, какая может
быть жизнь. Он был еще сырой. А потом он мне лечил плечо брусничным
листом, спал со мной под одним тулупом, укрывал меня от холода и от всего
и говорил, что я первый настоящий коммунист, которого он встретил в своей
жизни. Хотя я еще и не состою в партии...

У Веньки выступили слезы. Он задрожал всем телом. Я опять сказал:

- Ты успокойся, Венька.

- Нет, я не могу теперь успокоиться! - задрожал он еще сильнее. - Я в
холуях сроду не был! И никогда не стану холуем! Никогда!..

Мне было так тяжко смотреть на него. В растерянности я снова отпил
пива. Я, кажется, даже не отпил, а только наклонился и прикоснулся губами
к полному до краев стакану, боясь расплескать. И вдруг услышал, как кто-то
подле меня коротко вскрикнул и захрипел.

Я поднял глаза.

У Веньки из виска била толстая струя крови.

Выстрела я не слышал. Я слышал только, как упал на дощатый пол тяжелый
пистолет.

Венька отклонился в сторону и пополз со стула.

Со мной случилось что-то неладное. Я не бросился к товарищу, а стал
торопливо допивать оставшееся в стакане пиво, будто боялся, что кто-то у
меня отберет стакан.

Вокруг нас мгновенно собралась плотной стеной толпа. Я вынул из
петельки спрятанный сзади под гимнастеркой пистолет и пошел на толпу,
расчищая себе путь к телефону.

Я кричал что-то, но крика своего не слышал, как во сне. Зато помню все,
что я сказал в трубку. Я сказал:

- Товарищ начальник, ваш помощник по секретно-оперативной части Малышев
умер. Сейчас в саду. Я звоню из сада.

Но не помню, что мне ответил начальник, так же как не помню, что я
делал, отойдя от телефона.

Я помню только, что начальник, приехав в ресторан, схватил меня за
руку, в которой был зажат кольт, вырвал его и сказал почему-то шепотом:

- Нашли, сопляки, место, где стреляться!

И этот шепот дошел до моего сознания. Помню, что первое чувство, очень
ясное, испытанное мною в тот момент, было не жалость, не сожаление, а
стыд, что все это произошло в таком месте. У Долгушина, которого мы
презирали. А мы - комсомольцы!

Затем я удивился, увидев в дверях Венькины ноги в неестественном
положении. Обутые в сапоги, они болтались на весу.

И только затем я совершенно ясно понял, что Веньки больше нет.

Начальник посадил меня в свою пролетку. И сидел со мной рядом, говоря:

- Глупость есть самая дорогая вещь на свете. Я, кажется, не раз вам на
это указывал...

23

В полдень я принимал дела покойного старшего помощника начальника по
секретно-оперативной части товарища Вениамина Малышева. Венька лежал уже в
гробу в клубе. Начальник не разрешил мне идти туда.

Я принимал дела, рылся в чужом столе, читал бумаги. Сознание мое все
еще было затуманено, как после болезни.

Первой мне попалась опись вещественных доказательств, в которой было
написано:

"1. Сыромятные ремешки-ушивки, имеющие большую прочность и свойство
крепости при завязывании узла.

2. Охотничье ружье марки "геха", обладающее свойством поражать большую
площадь рассеиванием картечи при выстреле.

3. Американской системы винтовка марки "винчестер", замечательная
большой дальнобойностью".

Мне вспомнились минувшая зима, поездка на аэросанях, ночная прогулка на
лыжах по Воеводскому углу, мокрая, холодная весна, встретившая нас в
Дударях, первые летние пожары в тайге и любовное письмо, которое всю ночь
писал Венька.

Все это было совсем недавно. Но мне казалось теперь, что это было очень
давно.

Бумаги эти, исписанные моим и Венькиным почерком, начинали как будто
желтеть. Я старательно перебирал их, разыскивая что-то самое главное.

В это время в комнату, не постучав, ввалился Васька Царицын. Он не
говорил, а кричал:

- Ты знаешь, как это получилось? Оказывается, Венька все-таки был
влюблен в нее. А она осрамила его на весь город! А он взял и застрелился.
Как идиот...

Я сказал, как мог, спокойно:

- Выйди, Васька, сейчас же из помещения. Или я...

Васька понял меня и ушел сейчас же.

А я вылез из-за стола и отправился в кабинет начальника доложить, что в
бумагах покойного ничего существенного не найдено, что могло бы
непосредственно указать на причину его смерти.

Я вошел в кабинет без разрешения. Как входил Венька Малышев. Как имеет
право входить исполняющий обязанности старшего помощника начальника. Я
имел теперь такое право.

Но начальник вскочил из-за стола и закричал:

- Кто позволил входить без стука?

- Простите, - сказал я, обиженный, и повернулся, чтобы уйти.

Однако начальник задержал меня. И тут я увидел, что очки его запотели,
бобрик, всегда аккуратно причесанный, будто вымок и растрепался, и лицо,
чисто выбритое, гладкое, чуть помялось и покрылось багровыми пятнами.

Я понял, почему он закричал на меня, и опустил глаза, чтобы не смотреть
на него.

Но он снова сел за стол, хлопнул ладонью по столу и сказал:

- А?

Я хотел уже приступить к докладу. Но начальник не дал мне открыть рот
и, опять хлопнув ладонью по столу, сказал:

- Какого парня потеряли! А? - И взглянул в свою открытую ладонь, как в
зеркало. - Какого парня...

Я тихонько вздохнул. И начальник как-то печально крякнул.

- Если бы его можно было оживить! - сказал он тоскливо. И вдруг скулы у
него зашевелились, что всегда предвещало грозу. - Я бы дал ему десять
суток ареста. Пусть бы он подумал, сукин сын, как жить на свете, как вести
дела!.. В публичном месте вдруг позволить себе такое...

Мне хотелось сказать начальнику, что он сам некоторым образом повинен в
смерти своего помощника. Может, больше всех повинен. Но я не решился
сказать ему это в глаза.

Это сказал Коля Соловьев. Он сказал это при особых обстоятельствах,
когда начальник вызвал его, как вызывал по очереди всех сотрудников, чтобы
установить причину самоубийства Малышева.

Прежде всего начальник спросил, не знает ли Соловьев девчонку, с
которой путался Вениамин Малышев.

- Знаю, - подтвердил Коля. - Но он не путался с ней, а хотел, говорят,
нормально жениться...

- А что это за особа?

- Она не особа, - возразил Коля, убежденный, что "особами" называются
только классово чуждые элементы, - она комсомолка и работает кассиршей в
бывшем махоткинском магазине...

- Так, так, - постучал искалеченными пальцами по столу начальник. -
Стало быть, ты ничего существенного не знаешь? Ну, иди...

- Существенного ничего не знаю, - сказал Коля". - Но на вас он перед
смертью сильно обижался, товарищ начальник.

- Это почему же?

- Он так считал, что вы вроде хотите аферу сделать с этим Лазарем
Баукиным...

- Аферу?

- Ну да. Будто вы так хотите объявить, что это мы поймали Воронцова и