не мог, только поддерживая себя верой в революцию, в будущее счастье
человечества, в золотое время, которое неизбежно придет за периодом упорной
и беспощадной борьбы с врагами рабочего класса. Правда, сам он рабочим не
был, да и не мог быть - с разбитой грудью; но все же ему, Брикману, суждено
было стать одним из героев и защитников нового строя, впервые родившегося в
России и долженствующего охватить весь мир. Слабый здоровьем, он должен быть
стойким, стальным, несокрушимым волею,- в этом все оправданье жизни.
попытался выпрямиться. И опять зеркало тускло отразило тщедушную фигурку,
украшенную красноватыми, лихорадочными глазами. Карманы френча оттопырились,
но грудь не натянула защитной материи.
любил чистый воздух, но боялся открывать окно, так как от холоду также
кашлял. В кармане он носил скляночку с герметически закрывающейся крышкой, в
которую и плевал.
это не должно повторяться! Против Астафьева нет достаточных улик, но по
тону, по разговору, по поведению он - настоящий и опасный враг. Его делом
нужно заняться, нужно вывести его на чистую воду, нужно!
насмешливая.
нажимая рычаг, начал:
У ЕГО ПОСТЕЛИ
Аленушка "вошла в контакт" с хозяйкой квартиры, где лежал больной Вася
Болтановский. Контакт привел к тому, что совместными усилиями добыта была
манная крупа и немного сахару, - в обмен на привезенное Васей пшено.
посмотрите, до чего он исхудал!
хозяйской печки), с жалостью смотрела на впадины у ключиц и на отчетливые
ребра Васи. Беспомощность его трогала Аленушку и вызывала в ней нежные
чувства к больному. Без Аленушки Вася ни в чем не мог обходиться и, в минуты
сознания и крайней слабости, преодолевая стыд, пользовался ее милосердной
сестринской помощью.
бесконечно. Доктор Купоросов при каждом визите говорил, уводя Аленушку в
переднюю:
подкармливать, понемножку, но чаще. Утром тридцать пять и два было? Вот
видите; это так же опасно, как большой жар. Он так у нас совсем замерзнет.
Кашку давайте горячую, побольше масла. Молоко тоже хорошо. Как окрепнет
немножко - и мяса можно, рубленую котлетку; телятины и курятины сейчас не
достанешь. Не позволяйте утомляться, сидеть в постели, разговаривать, -
пусть лежит. И сами, Аленушка, много не болтайте, не забалтывайте его.
Ну-ну. Славный паренек, жалко.
лежал теперь чистенький, беленький, худой, кареглазый, с ямочкой на
подбородке. Говорил мало, тихим голосом, и все больше слова благодарности.
помочь вам хоть в грязных делах. Уж очень мне неловко.
придут.
сознание, он, лежа покойно и внутренне радуясь возврату жизни, - усиленно и
насколько позволяла еще слабая голова вспоминал, какие видения прошли перед
ним за время болезни, что было бредом и сном, в чем была доля действительных
впечатлений. Вполне реальна была только постоянно бывшая при нем сестра
милосердия, Елена Ивановна, которую доктор так хорошо называет Аленушкой.
когда ссыхались губы и душил жар, когда останавливалось или уж слишком
сильно билось сердце, когда пылала голова и глаза смотрели сквозь лиловые и
туманные круги. С приближением Аленушки становилось сразу лучше и легче.
Голос Аленушки звучал утехой.
сменялся другими голосами. Это были, конечно, Танюша и Протасов. Всегда
двое, всегда оба вместе. И два голоса, говорившие шепотом иногда с ним, с
Васей, иногда друг с другом.
другим, не успокаивал, а волновал Васю. Иногда хотелось его поймать и
заставить говорить для себя, слова необходимейшие, страшно важные, или хотя
бы слова утешения и жалости. Но этому мешал другой голос, мужской, ровный,
спокойный, уверенный, почти веселый. Голос Аленушки был всегда для Васи;
другие два голоса - как будто - звучали друг для друга, хотя, возможно,
говорили тоже о нем и для него. Объяснить это трудно, - но так
чувствовалось. И, слыша эти голоса, Вася беспокойно метался, бредил и
вскрикивал.
порою в сознание, Вася отвечал на обращенные к нему вопросы (хочет ли пить,
поправить ли ему подушки) и видел ясно тех, кто с ним говорил. Но, увидав,
забывал о них сейчас же, они как-то уходили за круг его внимания, за пределы
мира, в котором он вел борьбу со смертью. Были все же и более длительные
просветы. Так, однажды, он долго рассматривал лицо Аленушки, спавшей в
кресле, и удивлялся здоровому ее румянцу и простодушному складу губ. В
другой раз, утром, рассмотрел до последней черточки лицо доктора,
склонившегося над ним, и улыбнулся, когда доктор сказал: "Ну, глазки у нас
просветлели, гражданин, пора выздоравливать". Видел ясно и Танюшу,
смотревшую на него испуганно и с такой жалостливостью, что Васе захотелось
плакать; но в лице Танюши, таком любимом, было что-то чужое. И, наконец,
видел однажды - но это могло и показаться - обоих друзей своих, Танюшу и
инженера, сидевших рядом, близко к его постели и близко друг к другу, не
говоривших ни о чем, но смотревших друг на друга с непонятным для Васи
выражением.
приятной ясностью головы, с ощущением свободы от болезненного припадка, -
когда не хочется пошевелиться, чтобы не спугнуть этого покоя и этой ясности.
Открыв глаза, он увидал свою комнату в отчетливых очертаниях и освещенные
лампой два лица, смотрящие друг на друга молча, словно застывшие в
созерцании. Еще показалось Васе, что руки Танюши и инженера были соединены.
Он мог бы и не заметить этого, если бы при попытке его повернуть резче
голову к сидевшим Танюша не сделала прерывистого движения, как бы отдернув
свои руки. Тогда Вася закрыл глаза и почувствовал, как исчезли покой и
ясность и снова вернулось к нему мучительное полусознание, тяжесть в темени
и боль в висках. Все это теперь вспомнилось, - но как-то туманно; могло и не
быть в действительности.
почти все время спал и Танюши не видал.
вашу болезнь только дня два-три пропустила, не могла зайти. Тогда Марья
Савишна сидела около вас.
приставляла к креслу стулья и спала, как в постели. Марья Савишна надавала
мне одеял и подушек, настоящую кровать устроила; но я боялась слишком
разоспаться.
даже смотреть завидно.
вот вы слишком много болтаете, доктор это запретил.
шепотом спросил: "Ну, как сегодня?" - Вася не открыл глаз, хотя слышал и
ответ Аленушки:
шаги, а затем, одновременно поздоровавшись и попрощавшись, вышла из комнаты
Аленушка. Так лежать было лучше, взглянув же - нужно говорить; но прежде,
чем говорить, нужно думать, и это страшно трудно и тяжело.