Чтение 46–й страницы книги ~Доктор Живаго~

имение "Раздольное", и дом в городе служил только опорным
пунктом для деловых наездов в город, а также сборным местом
для гостей, съезжавшихся летом со всех сторон в имение.

Теперь в доме был госпиталь, а владелица была арестована в
Петербурге, месте своего постоянного жительства.

Из прежней челяди в особняке оставались две любопытные
женщины, старая гувернантка графининых дочерей, ныне замужних,
мадемуазель Флери, и бывшая белая кухарка графини, Устинья.

Седая и румяная старуха, мадемуазель Флери, шаркая туфлями,
в просторной поношенной кофте, неряхой и растрепой расхаживала
по всему госпиталю, с которым была теперь на короткой ноге,
как когда-то с семейством Жабринских, и ломаным языком
что-нибудь рассказывала, проглатывая окончанья русских слов на
французский лад. Она становилась в позу, размахивала руками и
к концу болтовни разражалась хриплым хохотом, кончавшимся
затяжным, неудержимым кашлем.

Мадемуазель знала подноготную сестры Антиповой. Ей
казалось, что доктор и сестра должны друг другу нравиться.
Подчиняясь страсти к сводничанью, глубоко коренящейся в
романской природе, мадемуазель радовалась, заставая обоих
вместе, многозначительно грозила им пальчиком и шаловливо
подмигивала. Антипова недоумевала, доктор сердился, но
мадемуазель, как все чудачки, больше всего ценила свои
заблуждения и ни за что с ними не расставалась.

Еще более любопытную натуру представляла собою Устинья. Это
была женщина с нескладно суживавшеюся кверху фигурою, которая
придавала ей сходство с наседкой. Устинья была суха и трезва
до ехидства, но с этой рассудительностью сочетала фантазию,
необузданную по части суеверий.

Устинья знала множество народных заговоров и не ступала
шагу, не зачуравшись от огня в печи и не зашептав замочной
скважины от нечистой силы при уходе из дому. Она была родом
зыбушинская. Говорили, будто она дочь сельского колдуна.

Устинья могла молчать годами, но до первого приступа, пока
ее не прорывало. Тут уж нельзя было ее остановить. Ее страстью
было вступаться за правду.

После падения Зыбушинской республики Мелюзеевский исполком
стал проводить кампанию по борьбе с анархическими веяниями,
шедшими из местечка. Каждый вечер на плацу сами собой
возникали мирные и малолюдные митинги, на которые незанятые
мелюзеевцы стекались, как в былое время летом на посиделки под
открытым небом у ворот пожарной части. Мелюзеевский
культпросвет поощрял эти собрания и посылал на них своих
собственных или приезжих деятелей в качестве руководителей
бесед. Те считали наиболее вопиющей нелепостью в россказнях о
Зыбушине говорящего глухонемого, и особенно часто сводили на
него речь в своих разоблачениях. Но мелкие мелюзеевские
ремесленники, солдатки и бывшая барская прислуга были другого
мнения. Говорящий глухонемой не казался им верхом бессмыслицы.
За него вступались.

Среди разрозненных возгласов, раздавшихся из толпы в его
защиту, часто слышался голос Устиньи. Сначала она не решалась
вылезать наружу, бабий стыд удерживал ее. Но постепенно,
набираясь храбрости, она начала все смелее наскакивать на
ораторов с неугодными в Мелюзееве мнениями. Так незаметно
стала она заправской говоруньей с трибуны.

Из особняка в открытые окна было слышно слитное гудение
голосов на площади, а в особенно тихие вечера и обрывки
отдельных выступлений. Часто, когда говорила Устинья, в
комнату вбегала мадемуазель, уговаривала присутствующих
прислушаться и, коверкая слова, добродушно передразнивала:

-- Распу! Распу! Сарск брийан! Зыбуш! Глюконемой! Измен!
Измен!

Втайне мадемуазель гордилась этой острой на язык бой-бабой.
Женщины были нежно привязаны друг к другу и без конца друг на
друга ворчали.

5

Постепенно Юрий Андреевич стал готовиться к отъезду,
обходил дома и учреждения, где надо было с кем-нибудь
проститься, и выправлял необходимые бумаги.

В это время проездом в армию в городе остановился новый
комиссар этой части фронта. Про него рассказывали, будто он
еще совершенный мальчик.

То были дни подготовки нового большого наступления.
Старались добиться перелома в настроениях солдатских масс.
Войска подтягивали. Были учреждены военно-революционные суды и
восстановлена смертная казнь, недавно отмененная.

Перед отъездом доктору надо было отметиться у коменданта,
должность которого в Мелюзееве исполнял воинский начальник,
"уездный", как его звали для краткости.

Обычно у него бывала страшная толчея. Столпотворение не
умещалось в сенях и на дворе и занимало пол-улицы перед окнами
присутствия. К столам нельзя было протиснуться. За гулом сотни
голосов никто ничего не понимал.

В этот день не было приема. В пустой и тихой канцелярии
писаря, недовольные всЈ усложняющимся делопроизводством, молча
писали, иронически переглядываясь. Из кабинета начальника
доносились веселые голоса, точно там, расстегнув кителя,
освежались чем-то прохладительным.

Оттуда на общую половину вышел Галиуллин, увидал Живаго и
движением всего корпуса, словно собираясь разбежаться, поманил
доктора разделить царившее там оживление.

Доктору все равно надо было в кабинет за подписью
начальника. Там нашел он все в самом художественном
беспорядке.

Сенсация городка и герой дня, новый комиссар, вместо
следования к цели своего назначения находился тут, в кабинете,
никакого отношения не имеющем к жизненным разделам штаба и
вопросам оперативным, находился перед администраторами
военно-бумажного царства, стоял перед ними и ораторствовал.

-- А вот еще одна наша звезда, -- сказал уездный,
представляя доктора комиссару, который и не посмотрел на него,
всецело поглощенный собою, а уездный, изменив позу только для
того, чтобы подписать протянутую доктором бумагу, вновь ее
принял и любезным движением руки показал Живаго на стоявший
посередине комнаты низкий мягкий пуф.

Из присутствующих только один доктор расположился в
кабинете по-человечески. Остальные сидели один другого чуднее
и развязнее. Уездный, подперев рукой голову, по-печорински
полулежал возле письменного стола, его помощник громоздился
напротив на боковом валике дивана, подобрав под себя ноги, как
в дамском седле, Галиуллин сидел верхом на стуле, поставленном
задом наперед, обняв спинку и положив на нее голову, а
молоденький комиссар то подтягивался на руках в проем
подоконника, то с него соскакивал и, как запущенный волчок, ни
на минуту не умолкая и все время двигаясь, маленькими частыми
шагами расхаживал по кабинету. Он говорил не переставая. Речь
шла о бирючевских дезертирах.

Слухи о комиссаре оправдались. Это был тоненький и
стройный, совсем еще неоперившийся юноша, который как
свечечка, горел самыми высшими идеалами. Говорили, будто он из
хорошей семьи, чуть ли не сын сенатора, и в феврале один из
первых повел свою роту в Государственную думу. Фамилия его
была Гинце или Гинц, доктору его назвали неясно, когда их
знакомили. У комиссара был правильный петербургский выговор,
отчетливый-преотчетливый, чуть-чуть остзейский.

Он был в тесном френче. Наверное, ему было неловко, что он
еще так молод, и, чтобы казаться старше, он брюзгливо кривил
лицо и напускал на себя деланную сутулость. Для этого он
запускал руки глубоко в карманы галифе и подымал углами плечи
в новых, негнущихся погонах, отчего его фигура становилась
действительно по-кавалерийски упрощенной, так что от плеч к
ногам ее можно было вычертить с помощью двух книзу сходящихся
линий.

-- На железной дороге, в нескольких перегонах отсюда стоит
казачий полк. Красный, преданный. Из вызовут, бунтовщиков
окружат и дело с концом. Командир корпуса настаивает на их
скорейшем разоружении, -- осведомлял уездный комиссара.

-- Казаки? Ни в коем случае! -- вспыхивал комиссар. --
Какой-то девятьсот пятый год, дореволюционная реминисценция!
Тут мы на разных полюсах с вами, тут ваши генералы
перемудрили.

-- Ничего еще не сделано. Все еще только в плане, в
предположении.

-- Имеется соглашение с военным командованием не
вмешиваться в оперативные распоряжения. Я казаков не отменяю.
Допустим. Но я со своей стороны предприму шаги, подсказанные
благоразумием. У них там бивак?