на то, чтобы сын стал писателем. "Пиши! -- повторял он ему. -- Пиши, сынок,
а то, не ровен час, вышибут нас всех с дачи!" А как заметил древний педагог,
детская душа -- восковая табличка, на которой родители пишут свои мечты.
Внук, как вы уже знаете, писателем стал, и дача осталась за родом
Чурменяевых.
писателей, перепискинские дачи достались тем, кто в них тогда обитал.
Правда, прежней роскоши уже не было: немногие сохранили за собой, как
Чурменяевы, целые дома, большинство коттеджей были поделены на несколько
писательских семей. Но пока все они оставались советскими писателями,
проблем не возникало, жили дружно. И вдруг все изменилось. Оказалось, что
под одной крышей подчас собрались демократ, консерватор, монархист,
коммунист или анархист. Мирная жизнь кончилась: люди месяцами не
разговаривали друг с другом, даже не здоровались, выдергивали из грядок
чужой укроп или, еще хуже, морковь, рвали на клочки телеграмму, принесенную
почтальоном в отсутствие адресата, и т.д... Только однажды они снова все
объединились -- когда толпа бездачных писателей приехала на электричке из
Москвы и попыталась восстановить справедливость. Оборону возглавил уже
выгнанный с работы за сыновьи штучки Чурменяев-средний -- сказался
многолетний опыт умеренно руководящей работы. Он вооружил обитателей дач
охотничьими ружьями, сам взял отцовскую шашку, и в течение дня они отбивали
атаки размахивавших дрекольем неимущих литераторов. Милиция не вмешивалась,
считая это внутренним творческим спором тружеников пера. К ночи,
проголодавшись, нападающие уехали в Москву с последней электричкой, на
прощанье спалив пару беседок... Наутро наметившееся было единство снова
распалось. Но все это произошло несколько лет спустя после описываемых
событий.
терема, видневшиеся за сплошными зелеными заборами. Откуда-то потянуло
волнительным шашлычным дымком.
в те времена можно было встретить разве что у подъезда посольства да еще в
Перепискино. Калитка оказалась предусмотрительно не заперта...
23. ГОСТИ СЪЕЗЖАЛИСЬ НА ДАЧУ...
толкнув первую же дверь, очутились в просторной комнате, где висел большой
конный портрет какого-то головореза в кожаной тужурке и с шашкой наголо, а в
углу в стеклянной витрине были выставлены те же самые тужурка и шашка, но
уже в натуральном качестве. У окна располагался письменный стол, а на нем --
старая пишущая машинка с заправленным в каретку листом бумаги, на котором
были напечатаны две строчки:
-- последнее незаконченное стихотворение, сочиненное Чурменяевым-дедом перед
тем, как зарубиться... Я чертыхнулся и потащил Витька к другой двери. За ней
нашим взорам открылась зала с горящим камином и кабаньими шкурами,
устилавшими пол. В центре залы со стаканами в руках стояли Любин-Любченко,
Одуев и Настя.
Чурменяев с американцем в кабинете беседуют. Сейчас придут.
на дачу мистера Кеннди -- секретаря жюри Бейкеровской премии, человека, от
которого все и зависит. У жюри возникли некоторые сомнения насчет "Женщины в
кресле". Во-первых, потому, что всплыла история чурменяевского дедушки,
крайне неосторожно обращавшегося с шашкой. А во-вторых, и это главное: в
Венгрии появился писатель-диссидент, сочинивший роман "Плесень", где
описываются страдания венгерского народа под коммунистическим игом. Тираж
романа конфисковали, а автору пришлось попросить политическое убежище в
Австрии. Впрочем, с венгром Чурменяев был на равных, так как дедушка
мадьяра-разоблачителя тоже был коммунистом, устанавливал Советскую власть в
России и чуть ли не участвовал в расстреле царской семьи. Между прочим, сам
мистер Бейкер, учредивший премию, некогда горячо этот расстрел приветствовал
и даже устроил по сему радостному поводу бесплатную раздачу хрустящих
булок. Но времена, как говорится, меняются, а вместе с ними меняются и
поводы для бесплатной раздачи булок. Жюри колебалось, кому вручить премию, и
вот мистер Кеннди прилетел в Москву...
-- чтобы показать: вот, мол, с какими я людьми вожусь! Ведь об акашинском
выступлении у них сейчас все газеты орут! Въехал?
скромно потупил глаза Одуев.
делал. Понял? Иначе он тебя не отмажет...
джинсах и показательно ветхом свитере. Он бережно вел под локоток высокого
сухощавого иностранца в приталенном темном пиджаке. Лицо иностранца было
покрыто дорогим загаром, а приветливая улыбка свидетельствовала об очевидном
превосходстве западной школы зубопротезирования над отечественной.
лучший брат, найденный после многих лет разлуки. На запястье Чурменяева
блеснули знакомые "командирские" часы. Скотина!
тебе о нем много рассказывал!
много наговорен про вас... -- Он с восхищением оглядел Витькины пятнистые
штаны, майку с надписью "LOVE IS GOD", закарпатскую доху и уимблдонскую
повязку на голове. Но особенно, как и следовало ожидать, ему понравился
кубик Рубика с загадочными буковками.
долго переводить ему что-то на ухо. Американец слушал, кивая и поглядывая на
Витька со все возрастающим интересом. Я почувствовал внезапную обиду из-за
того, что Витек отвечает без всякого со мной согласования, а меня самого
даже не представили американцу. Я тихонько пнул обнаглевшего Акашина в бок,
но он сделал вид, что не заметил.
русских слов. -- You are a brave man!
помощь уже и не требовалась.
вздохнув, перевел Чурменяев.
надо отметить, вполне удачно, пороть самодеятельность.
следом. Потом он оглянулся на сервировочный столик с бутылками, и
Любин-Любченко услужливо подал ему бокал с виски. Чтобы налить себе, я
положил сверток с романом на диван.
стакан, зачем-то посмотрел его на свет и начал говорить по-английски. Спич
был пространен.
предлагает выпить замечательной русской водки за то, что в России еще есть
люди, для которых права личности на свободу слова святы и нерушимы! Он
надеется, что для отважного Виктора годы заключения в ГУЛАГе станут тем же,
чем стали они для великого Солженицына!
наконец обратить на себя хоть какое-то внимание.
Чурменяева, и тот что-то прошептал ему на ухо. Выслушав, мистер Кеннди снова
Корнев Павел
Самойлова Елена
Шилова Юлия
Соломатина Татьяна
Бажанов Олег
Шилова Юлия