начало на меня действовать, - по сравнению с синевой шторы они казались мне
тусклыми, никакими, словно тьма, представляющаяся слепорожденным, которые
долго жили во мраке, а затем, после операции, увидели наконец цвета. Старик
кондуктор пришел проверить билеты. Серебряный блеск металлических пуговиц на
его мундире не мог не прельстить меня. Мне хотелось попросить его посидеть с
нами. Но он прошел в соседний вагон, и я с завистью подумал о том, что
путейцы, проводящие все время на железной дороге, наверное, каждый день
видят старого кондуктора. Рассматриванье с полуоткрытым ртом шторы уже не
доставляло мне прежнего удовольствия. Я стал подвижнее; я слегка шевелился;
я взял бабушкину книгу, и теперь уже мое внимание останавливалось на
страницах, на которых я случайно ее раскрывал. Чем больше я читал г-жу де
Севинье, тем больше восхищался ею.
салонной жизнью, как это делают иные, воображающие, что они прониклись духом
Севинье, только на том основании, что употребляют такие обороты: "Пошлите ко
мне горничную", или: "Граф показался мне человеком преострого ума", или:
"Нет ничего прелестнее, как шевелить сено". Г-жа де Симьян была уверена, что
пишет, как бабушка: "Сударь! Господин де ла Були чувствует себя превосходно
и вполне в состоянии выслушать известие о своей кончине", или:
вынужденною на него ответить", или еще: "По мне, сударь, ваш долг - отвечать
мне, а мой - посылать вам бергамотовые табакерки. Записываю на ваш счет
восемь, потом пришлю еще... Урожай на них небывалый. Должно думать, это для
вас земля постаралась". В том же духе пишет она письмо о кровопускании, о
лимонах и т. д., полагая, что это настоящая г-жа де Севинье. Но моя бабушка,
воспринявшая г-жу де Севинье изнутри, пришедшая к ней через любовь к родным,
к природе, научила меня любить подлинные ее красоты, совершенно иные. Вскоре
они произвели на меня еще более сильное впечатление, оттого что г-жа де
Севинье - великий художник той же школы, что и живописец, которого я увижу в
Бальбеке и который окажет глубокое влияние на мое видение мира, - Эльстир. В
Бальбеке я понял, что г-жа де Севинье показывает нам предметы так же, как
он, действуя непосредственно на наше восприятие и не пускаясь в объяснения.
Но уже в этот день, в вагоне, перечитывая письмо, где появляется лунный
свет: "Я не могу устоять перед соблазном, для чего-то надеваю на голову все,
что только можно, выхожу на бульвар, где дышится так же легко, как у меня в
комнате, и мне видится невесть что: белые и черные монахи, серые и белые
инокини, раскиданное белье, покойники в саванах, прислоненные к деревьям, и
т. д.", - я был в восторге от того, что немного позже назвал бы (разве она
не описывает природу так же, как он - характеры?) чертами Достоевского в
"Письмах госпожи де Севинье".
потом сел в поезд один, и наступившая ночь уже не казалась мне тягостной: я
проведу ее не в тюрьме комнаты, дрема которой не давала бы мне уснуть; я
нахожусь в обществе движений поезда с их успокоительной быстротой; если я не
засну, они рады будут поговорить со мной; они убаюкивают меня своими шумами,
которые я, как звон колоколов в Комбре, объединяю в разные созвучия
(воображая по прихоти своей фантазии сперва четыре равных шестнадцатых,
потом одну шестнадцатую, стремительно мчащуюся к четверти); они нейтрализуют
центробежную силу моей бессонницы - они оказывают ей противодействие, на
котором держится мое равновесие, на котором покоится моя неподвижность, а
скоро будет покоиться и сон, и вызывают то же ощущение свежести, что и при
отдыхе, каким я был бы обязан бодрствованию мощных сил природы и жизни, если
бы только я мог превратиться на время в рыбу, спящую в море и уносимую
течением, или в распластавшего крылья орла, которого держит в воздухе только
буря.
железной дороге, как крутые яйца, иллюстрированные журналы, игра в карты,
реки с колышущимися, но не двигающимися вперед лодками. Чтобы понять, сплю я
или нет (неуверенность, заставлявшая меня ставить перед собой этот вопрос,
подсказывала мне утвердительный ответ), я стал перебирать мысли, только что
наполнявшие мое сознание, и вдруг увидел в окно над черным леском зубчатые
облака, мягкий пух которых был окрашен в закрепленный розовый цвет, мертвый,
неизменный, вроде цвета, который раз навсегда приняли перья крыла, или
цвета, которым причуда художника заставила его написать пастель. Я
чувствовал, однако, что этот цвет - не косность и не прихоть, а
необходимость и жизнь. Вскоре позади него напластовался свет. Розовая
окраска стала ярче, небо залил багрянец, и я, приникнув к стеклу, впился в
него глазами, - я ощущал его связь с основами жизни природы, но в это время
железная дорога изменила направление, поезд повернул, картину утра сменила в
оконной раме ночная деревня с крышами, голубыми от лунного света, с
мостками, обрызганными опаловым перламутром ночи, под небом, еще усеянным
всеми ее звездами, и мне стало жаль, что я потерял из виду полосу розового
неба, как вдруг я увидел ее снова, только теперь уже красную, в
противоположном окне, а затем, при новом повороте, она скрылась и здесь; и я
начал бегать от окна к окну, чтобы сблизить, чтобы вновь сшить обрывающиеся,
противостоящие части моего прекрасного багряного зыбкого утра в цельный вид,
в неразорванную картину.
гор. В глубине ущелья, на краю потока, виднелась сторожка - она стояла в
воде, доходившей до ее окон. Если человеческое существо может взрасти на
почве, особую прелесть которой мы в нем ощущаем, то в еще большей мере, чем
крестьянка, о которой я так мечтал, один-одинешенек скитаясь в Русенвильских
лесах, в стороне Мезеглиза, таким порождением почвы явилась высокая девушка,
вышедшая из сторожки и с кувшином молока направившаяся к полустанку по
тропе, косо освещенной восходящим солнцем. В горловине, укрытой горными
вершинами от остального мира, она, наверно, не видела никого, кроме людей в
поездах, стоявших здесь всего лишь минуту. Она прошла мимо вагонов,
предлагая проснувшимся пассажирам кофе с молоком. В свете утренней зари лицо
ее было розовее неба. Глядя на нее, я вновь почувствовал желание жить,
которое воскресает в нас всякий раз, когда мы снова осознаем красоту и
счастье. Мы забываем, что и красота и счастье неповторимы, что мы заменяем
их обобщением, которое мы образуем, беря, так сказать, среднее
арифметическое от понравившихся нам лиц, от испытанных нами наслаждений, и
из этой замены вырастают всего лишь отвлеченности, хилые и бесцветные,
оттого что им как раз недостает свойства новизны, непохожести на то, что нам
знакомо, этого неотъемлемого свойства красоты и счастья. И мы выносим жизни
пессимистический приговор, и мы считаем его справедливым, так как уверены,
что приняли во внимание счастье и красоту, тогда как на самом деле мы
сбросили их со счета и вместо них подставили синтезы, в которых ничего уже
от них не осталось. Так заранее зевает от скуки начитанный человек, когда
ему говорят о новой "прекрасной книге", потому что он представляет себе
смесь всех известных ему "прекрасных книг", тогда как прекрасная книга
своеобразна, неожиданна и является не итогом всех предшествующих шедевров, а
чем-то иным, и, чтобы постичь это иное, совершенно недостаточно усвоить
итог, ибо в него-то оно как раз и не входит. Когда же начитанный человек,
еще так недавно пресыщенный, ознакомится с новым произведением, у него
появляется интерес к той жизни, которая в нем описана. Так, не
соответствовавшая идеалам красоты, какие я себе рисовал в одиночестве,
красивая девушка мгновенно вызвала во мне ощущение счастья (а ведь чтобы у
нас возникло ощущение счастья, счастье непременно должно предстать перед
нами именно в таком, всегда особенном, обличье), счастья, которого можно
достигнуть, живя около нее. Но в данном случае большое значение имело то,
что внезапно перестала действовать Привычка. Я тянулся к продавщице молока
всем моим существом, жаждавшим острых наслаждений. В обычное время мы живем
ничтожной частью нашего существа, почти все наши способности дремлют,
полагаясь на привычку" а та знает свое дело и не нуждается в них. Но сегодня
утром, в дороге, благодаря вырыву из всегдашнего уклада жизни, благодаря
перемене места и раннему часу эти способности сделались необходимы. Моя
привычка, оседлая и не приучившая меня рано вставать, изменила мне, и все
мои способности поспешили ей на смену, соревнуясь друг с другом в усердии, -
поднимаясь разом, как волны, на небывалую высоту, - поспешили все, от самой
низменной до самой возвышенной, начиная с аппетита, дыхания, кровообращения
и кончая восприимчивостью и воображением. Быть может, возникшему у меня
убеждению, что девушка не похожа на других женщин, я обязан тем, что дикая
красота этой местности дополняла ее красу, но зато и она украшала собою
местность. Жизнь показалась бы мне чудесной, только если б я мог целые часы
проводить с ней, вместе ходить к потоку, в коровник, на полустанок, быть
всегда тут, рядом, чувствовать, что она меня знает, что она обо мне думает.
Благодаря ей я познал бы прелесть деревенской жизни и раннего утра. Я сделал
ей знак, чтобы она дала мне кофе с молоком. Я хотел во что бы то ни стало
привлечь ее внимание. Она меня не замечала, я окликнул ее. Лицо этой очень
высокой девушки было такое золотистое и такое розовое, точно я смотрел на
него сквозь цветное стекло. Она направилась ко мне; я не мог оторвать глаза
от ее лица, ширившегося, будто солнце, на которое можно было бы смотреть и
которое, все приближаясь, наконец подошло бы к вам вплотную и вы, глядя
прямо на него, были бы ослеплены золотом и багрянцем. Она остановила на мне
пытливый взгляд, но кондуктора уже захлопывали двери вагонов, поезд
тронулся; я видел, как она той же тропинкой пошла обратно; уже совсем
рассвело; я уезжал от зари. Вызвала ли мою восторженность эта девушка, или
же, наоборот, восторженности я в большой мере обязан наслаждением, какое я
испытывал, видя перед собой девушку, - она уже была со мной связана, связана
крепко, так что моя потребность снова увидеть ее - это была прежде всего
духовная потребность не дать моей восторженности потухнуть, не навсегда
расстаться с существом, которое, само того не подозревая, усиливало ее.
Состояние это было не только приятно. Самое главное (подобно тому как
предельное натяжение струны рождает другой звук, а убыстренная вибрация
нерва-другой цвет), мое состояние придавало иную тональность тому, что я
видел, вводило меня как действующее лицо в мир неведомый и неизмеримо более
интересный; красивая девушка, которая была мне все еще видна, хотя поезд
ускорял ход, являла собою как бы частицу не той жизни, какую я знал, а
Сертаков Виталий
Доставалов Александр
Роллинс Джеймс
Контровский Владимир
Аникина Наталья
Шилова Юлия