над ним и несколько секунд всматривался в темноту. Сначала не было видно
ничего, а потом вдруг - глаза поймали фокус - темнота рассыпалась
множеством далеких огней, и больше всего это было похоже на вид ночного
города с высоты... Вставай, прикипел, похлопал его по плечу Малашонок, и
он встал и отошел к стене, пропуская Малашонка и идущих следом Петюка и
Фому Андреевича и пытаясь осмыслить, перевести на язык слов то, что он
увидел в скважине. Не верь подземным звездам, категорично говорил Куц, а
Леонида Яновна говорила иначе: подземные звезды смущают мысли. Пусть так.
Прошли Дим Димыч с Танькой. Что он в ней нашел, подумал Пашка, стерва
ведь. Обидно, хороший человек пропадет... Замыкал отряд Архипов. Ну,
пойдем, сказал он Пашке. Что, опять в скважину глядел? Пашка кивнул.
Высмотрел что? Кажется, нет, неуверенно сказал Пашка. Не знаю... Ему не
хотелось говорить, что звезды все отчетливее складываются в знак Зверя...
накладывала защиту, ушло, оставив лишь память о себе - память о
божественном состоянии, в котором весь мир стал книгой, написанной простым
языком, а на каждый заданный вопрос тут же возникал выросший из самого
вопроса ответ. Пашка шел и старался не замечать охватившего его горя
утраты. Ему разрешили полетать - полтора часа, - а потом отняли крылья.
Тогда, в прозрении, он знал, зачем и почему они идут, что это за подземные
ходы и что произойдет, если они не придут вовремя в нужное место. Теперь
он этого не мог бы объяснить другому, но себе - прежнему - он верил. Они
должны дойти и, дойдя, стоять насмерть - и это единственный шанс уцелеть
тем, кто остался еще наверху... и это "наверху" касается, кажется, не
только жителей города... тут он не был уверен.
сгрудился и чего-то ждал. Видны были только одинаковые - подпоясанные
ватники - спины да несколько автоматов, висящих по-охотничьи, стволами
вниз.
пришли на место. Только теперь он услышал - скорее, не ушами, а всем лицом
- далекий рокот: будто медленно-медленно проворачивалась громадная
бетономешалка.
в поту, с одышкой и сердцебиением. Дневной сон был мукой - увы,
неизбежной. Без него ни глаза, ни голова не выдерживали обязательных трех
часов над тетрадью. А так... сейчас... Постанывая от привычной боли в
затекших икрах, он встал и потащился под душ. Тепловатая водичка с
железным привкусом все-таки освежала. Плохо, но освежала. Кроме того -
ритуал. Обязательный двукратный ежедневный. Флаг "Умираю, но не сдаюсь".
Оркестр играет мазурку...
на кухню. В холодильнике было пиво. "Черный бархат", три бутылки. Он не
помнил, когда и как покупал его, но это было почти неважно. После приступа
неуправляемой паники - когда вдруг понял, что не запоминает абсолютно
ничего из того, что происходит с ним за порогом дома - он старался
принимать все как должное. Да, может быть, там, снаружи, он и сам точно
такой, как те, кого он видит сейчас из окна: монотонно бредущие по прямой
кукольные люди. Никто ни с кем не раскланивается, не озирается по
сторонам, не совершает каких-то странных, но человеческих поступков:
скажем, не снимает ботинок и не начинает вытряхивать из него камешек...
скрупулюс... В бинокль видны лица: одинаково озабоченные и в то же время
бессмысленные. Бессмысленная целеустремленность - вот так это можно
обозначить. Неужели и у него такое же лицо, когда он там?.. Тем более
следует оставаться человеком все остальное время.
тут же входит в нее обратно - до полусмерти уставший, потный, грязный,
дрожащий. Час, а когда и больше часа уходит только на то, чтобы прийти в
себя. Правда, результатом таких вылазок оказываются хлеб, сосиски и сыр -
почему-то всегда одного и того же нелюбимого сорта: "Адмирал". Недели две
назад вдруг появилась коробка трубочного табака, и теперь вечерами он
обязательно выкуривал трубочку-другую. Табак был страшно дорогой,
вирджинский "Глэдстон", и удивительно, что он сумел раскачать себя на
такую покупку. Начав курить после двадцатилетнего перерыва, он испытал
небывалый душевный подъем - будто эти двадцать лет испарились, ничего
после себя не оставив, и ему не семьдесят девять, а - еще нет
шестидесяти...
даже скрип половиц оборачивается музыкой, даже простые мысли вдруг
обретают платиновый блеск... Лишь когда кончается время, можно, наконец,
понять, что земная жизнь не в счет, хотя она - все, и что рай и ад
неразделимы и даже неразличимы, если смотреть в упор.
мяса... Что еще надо для полного счастья?
деликатную розовую линеечку. Обложка из натуральной тисненой кожи
табачного цвета. Зеленовато-серая бумажная наклейка в углу, и по ней
каллиграфически: "МЫСЛИ, ПРИШЕДШИЕ В ГОЛОВУ СЛИШКОМ ПОЗДНО". Не лень же
было выводить...
Соревнования: чей бог быстрее разведет костер? Ваал сплоховал. Тогда Илия
приказал стоящим вокруг: схватить их! Жрецов схватили, Илия отвел их на
берег реки и всех заколол, Божий человек. Ученик его, Елисей, благословил
в одном городе источники, и вода в них стала хорошей. Уходя из города, он
встретил детей, которые крикнули ему: плешивый! Елисей воззвал к Господу,
и тогда из леса вышли две медведицы и разорвали сорок два ребенка. Это что
- всемилость? Иисус на фоне своего родителя выглядит настолько добрее и
человечнее, что верить в его божественное происхождение просто не хочется.
торопливо судим с нарушением всех и всяческих процессуальных норм (чего
стоит одно только ночное заседание синедриона!) и осужден на немедленную
смерть - не для того ли все провернуто так быстро и вопиюще
противозаконно, чтобы успеть к Пасхе - чтобы заменить на кресте другого
Иисуса, Иисуса Варавву, Иисуса-"сына-Отца"?
нескольких лет жизни. Но ведь он сам приходил, и высиживал заполночь -
значит, было у него ко мне какое-то долгое дело. И обнял он меня,
прощаясь, и даже прослезился - со мной за компанию. Он же как-то -
по-моему, накануне мятежа - сказал: иногда ему кажется, что Страшный Суд
уже начался. Мы просто не замечаем этого, потому что все, что так
естественно происходит вокруг, и есть Страшный Суд. Сказал же Павел: мы не
умрем, а изменимся. И вот мы изменились настолько, что Страшный Суд для
нас стал средой обитания... Он напомнил мне профессора Смолячека, который
в Академии вел курс философии. Вот ведь учили нас: в Технической Академии
во время войны читали основы философии. Я потом рассказывал - не верили.
Или говорили: на что тратили драгоценное время! А мне кажется - это был
один из важнейших курсов. Благодаря ему все стало очень сложным, и я - и
не только я - с меньшими душевными травмами воспринимали последующее. Так
вот, Смолячек рассказал историю о том, как апостол Петр сидел в камере
смертников, ожидая казни за богохульство. Камера была заперта, а кроме
того, Петр был прикован цепью к двум стражникам. И вот в ночь накануне
казни дверь открылась и вошел ангел. Петр подумал, что это ему снится, и
отнесся к появлению ангела спокойно. Ангел сказал: встань. Петр встал,
цепи упали. Ангел вывел его из тюрьмы мимо спящих часовых и исчез. И тогда
Петр понял, что все это наяву, и побежал в дом матери Марка. Там он и
рассказал эту историю. Итак, с абсолютно равными основаниями можно
считать, что Петра действительно вывел ангел Господень; или кто-то из
высокопоставленных сочувствующих вывел его, а историю об ангеле Петр
рассказал с какой-то целью: может быть, для придания авторитета себе или
делу, а может быть, и в те времена в подполье не жаловали тех, у кого есть
друзья-тюремщики. Или, наконец, можно считать, что Петру приснился и
ангел, и все последующие события его жизни, и его смерть, и дальнейшая
история человечества, и все, происходящее сейчас, и мы здесь, рассуждающие
черт знает о чем - все это лишь снится Петру, лежащему на грязной соломе
на полу тюремной камеры меж двух сторожей, а тем временем какой-то плотник
приколачивает перекладину к невысокому кресту..."
быть "хорошим", "правильным", "умным". Иначе - рациональным. К поступкам
людей подход настолько же утилитарный, как к глиняным горшкам. Вместо
искусства поступка воспитывается ремесло, даже индустрия поступка, и никто
не видит в этом насилия над природой человека. В искусстве же полезность -
вообще не критерий, а красота, оригинальность, неповторимость - более чем
критерии. И, если мы начнем оценивать человеческие поступки, пользуясь
критериями искусства, то увидим: в этой сфере царит жесточайший гнет,
бесчинствует цензура, духовная и светская, и все, что не соответствует
канону, подвергается гонению и уничтожению. Но даже в такой атмосфере - а
может быть, по закону парадокса, благодаря этой атмосфере, - случаются
поступки, по своей красоте и бесполезности превосходящие величайшие
произведения искусства. Если допустить, что человечество в целом имеет
какую-то цель, то ведь ясно, что эта цель - не строительство новой тысячи
заводов, прорывание длинных и глубоких канав поперек материка и полеты к
Луне и прочим небесным телам (хотя именно эти полеты достаточно