Чтение 46–й страницы книги ~Гравилет "Цесаревич"~

кого-то я никак не мог вспомнить, на кого. Пропуская меня в дом, он чуть
посторонился, он чуть посторонился. За что-то зацепился ногой, или просто
оступился неловко, и едва не потерял равновесия. Я успел поддержать его за
локоть.

- Благодарю, - сухо сказал он. Пес искательно смотрел на хозяина
снаружи, вываленный язык чуть подрагивал. - Хочешь послушать, о чем мы
будем говорить? - спросил старик пса. - Застарелая привычка?

Пес коротко, моляще проскулил.

- Идем, - решил старик, и пес тут же переступил через порог. - Я
Альберт Хаусхоффер. Чем могу служить?

В более мягком свете прихожей я вдруг понял, на кого похож владелец
Альвица, и от этого открытия мурашки поползли у меня на спине.

У старика было лицо Кисленко.

Нет, не в том смысле, что они были похожи. Совсем не похожи. Но я не
мог отделаться от ощущения, что та же самая жестокая и долгая беда, ожог
которой почудился мне на опрокинутом лице умирающего техника в далекой,
оставшейся в июне тюратамской больнице, оставила свои следы и на длинном
лице Хаусхоффера. Только старик сумел пройти через нее, сохранив рассудок.

Или хотя бы его часть. Я вспомнил слова фон Крейвица. Да, владелец
усадьбы действительно был странный человек, видно с первого взгляда. Но
черный пепел страдания, въевшийся во все его поры, заставил мое сердце
сжаться.

Этому человеку я не мог лгать.

- У вас не шведский акцент, - сказал Хаусхоффер.

- Русский, - ответил я.

- Это уже интересно.

- Пес стоял у ноги хозяина и пытливо смотрел на меня. И старик
смотрел. Каждый с высоты своего роста: пес снизу, старик сверху.

- Я полковник МГБ России Трубецкой, - спокойно проговорил я,
почему-то точно зная, что от того, скажу я сейчас правдой или нет, будет
зависеть все. В том числе и моя жизнь. И, возможно, не только моя. - Я
расследую ряд загадочных преступлений. В Связи с этим у меня есть к вам,
господин Хаусхоффер, несколько вопросов. Германское правительство о моем
визите к вам осведомлено.

Пес опять открыл пасть, вывалил язык и шумно, часто задышал. Старик
очень долго смотрел на меня молча, и я никак не мог понять, что означает
его взгляд, и был готов ко всему.

Сможет ли он здесь, в родных стенах, убить меня так, что я не успею
ничего понять?

Вероятнее всего, да.

Заболел бок.

- Идемте, - сказал старик.

Мы прошли вглубь дома через четыре комнаты, расположенные анфиладой,
и в каждой из них старик на мгновение останавливался у двери, гася свет.
Пес, цокая когтями по паркету и время от времени чуть оскальзываясь,
трусил рядом. В которой из этих комнат покойник Клаус дарил годовалому
отцу этого старика загадочный скипетр несостоявшегося царствования?
Роскошная ветхость... ветхая роскошь...

По отчаянно визжащей, трясущейся винтовой лестнице мы поднялись на
второй этаж.

- Вы не боитесь здесь ходить? - спросил я.

- Я уже ничего не боюсь.

- А если упадете не вы, а кто-либо из тех, кто здесь бывает?

- Здесь никто не бывает.

- А если упадет ваша собака?

Старик остановился. Эта мысль, видимо, не приходила ему в голову. Он
оглянулся на пса: бедняга Гиммлер, прискуливая от напряжения, с трудом
выдавливал старческое тело со ступеньки на ступеньку и смотрел на
владельца умоляюще и укоризненно.

- Вам было бы жаль мою собаку?

- Конечно.

- Какое вам дело до нее?

Я пожал плечами.

- Никакого. Жаль, и все.

Старик двинулся дальше, проворчав:

- Он идет здесь впервые за три года.

Мы пришли в ту комнату с балконом, из которой он показался вначале.
Догорал камин. У большого овального стола тяжко раскорячились протертые
плюшевые кресла, им было лет сто. Старик повел рукой:

- Располагайтесь в любом. Портвейн, коньяк? Водка?

- Рюмку коньяку, если можно.

Старик обернулся ко мне от темного, с открытой створкой казавшегося
бездонным шкапа и вдруг лукаво, молодо прищурился.

- Для хорошего человека ничего не жалко, - произнес он на ужасающем,
но вполне понимаемом русском. Вероятно, так я говорил Ираклию "дидад
гмадлобт".

Рюмка коньяку мне действительно была нужна. Я устал и отчего-то
продрог. И очень нервничал. Этот старик был похож на главаря подпольной
банды террористов, как я - на императора ацтеков.

Мы пригубили. Мягкий, розовый свет стоящей на краю стола старомодной
лампы перемешивался и не мог перемешаться с дерганым оранжевым светом
камина. Двойные тени лежали на стенах, одна была неподвижной, другая
неприятно пульсировала и плясала.

- Я буду с вами абсолютно откровенен, и если что-то упущу, то лишь
для краткости, - сказал я. - Преступления, которые я расследую, имеют ряд
отличительных признаков. Это, во-первых, немотивированность или
псевдомотивированность. Во вторых, они всегда связаны с резким, ничем не
объяснимым повышением агрессивности у преступника, оно буквально сходно с
помешательством. В третьих...

Очень сжато, не называя никаких имен и не приводя никаких фактов, я
изложил старику причины, по которым приехал. Он долго молчал, вертя в
пальцах давно опустошенную рюмку. Потом пробормотал, глядя в пустоту:

- Значит, они все-таки выходят... Как глупо!

Я смолчал, но внутри у меня будто мясорубка провернулась. Хаусхоффер
взял бутылку и наполнил свою рюмку до краев.

- За вас, господин Трубецкой.

- И за вас, господин Ха...

- Нет-нет! Я здесь ни при чем. За вас, - он выпил залпом. - Вы первый
честный работник спецслужбы, которого я встречаю в своей жизни, - протер
уголки заслезившихся глаз мизинцем. - А то наезжают тут время от времени
провода чинить. Или, вместо старика, который привозит продукты, явится
бравый офицер, одежду возчика-то увидевший первый раз за пять минут до
того, как ехать ко мне на маскарад... "Ваш возчик заболел, прислал
меня"... А сам, пока я разбираю пакеты, шасть-шасть по пристройкам. Смешно
и противно. И обидно. Для человека, который девять лет общался с гестапо,
эти ужимки райской полиции...

- Что? - не понял я.

Он помедлил, набычась.

- Простите. Я привык разговаривать сам с собой. Употребляя мне одному
известные слова.

- Почему райской?

Он налил себе еще. Я сделал глоток. Держа рюмку у самого лица, он
сказал:

- Конечно, райской. Вы ведь и не знаете, что живете в раю. У вас свои
трудности, свои неурядицы, свои болячки, свои преступники даже - и вы
понятия не имеете, что все это... рай.

- Пока не понимаю вас, господин Хаусхоффер, - осторожно сказал я.

- Разумеется. И тем не менее вы своего, кажется, добились. Отец много
раз предупреждал: если Иван начнет что-то делать, по настоящему очертя
голову - вот как вы представились мне - он всегда добьется успеха. Всегда.
Но фюрер... - он не договорил, и лишь пренебрежительно, презрительно даже,
поболтал в воздухе ладонью. Помолчал. - В конце концов, мне скоро умирать,
и детей у меня нет. А если эта штука, - задумчиво добавил он, -
действительно представляет такую опасность... Ее судьбу решать вам. Я уже
пас.

Я молчал. Мне просто нечего было сказать, я не понимал его, даже
когда понимал все слова. А он вдруг распрямился в кресле и бесстрастно
спросил:

- Вы любите свою страну?

- Тут уж распрямился я.

- Я русский офицер! - боюсь, голос мой был излишне резок. С больным
человеком нельзя разговаривать так. Но Хаусхоффер лишь горько рассмеялся.

- Браво! - пригубил. - Таких вот офицериков Бела Кун сотнями топил в
Крыму, живьем...

В Крыму? Русских?

Он явно бредил.

- Вам неприятно будет увидеть свое отечество в, мягко говоря,
неприглядном свете?

Я сдержался. Сказал:

- Разумеется, неприятно.

- Утешу вас: мы тоже по уши в дерьме. Но нам повезло больше, вы нас
разгромили. Впрочем, если бы вы разгромили нас в одиночку, это бы был
конец. К счастью, существовали еще и союзники... А впрочем, в чистилище
все хороши.

- Я вас не понимаю, - тихо напомнил я. Он очнулся - и сразу пригубил.
Я отставил наполовину пустую рюмку. Он сказал:

- Да, в двух словах тут не расскажешь, - помедлил, как бы что-то
припоминая, а затем произнес на ужасающем русском: - Лучше один раз
увидеть, чем семь раз услышать, - и, взяв за горлышко бутылку, поднялся.

Пес, лежавший у его ног, вскочил. Отчетливо цокнули когти.