И словно овеял холодом погребным. Да тут и тучка нашла, и в окошке
небольшом, отокрытом в сад, к Волхову, затуманилось.
выспрашивать. Ляд отвечал на диво толково. Гридя приговаривал изредка,
выплескивая годами копившуюся злобу. И зачванившиеся было слегка бояре
скоро почуяли неложное уважение к предложенному Онцифором поводырю.
Ляд опять усмехнулся натужною, недоброй усмешкою, но серебро забрал не
чинясь. Столковавшись, молодцов отпустили, и когда те ушли, вздохнули с
облегчением. В путях, в дорогах, в лодье, в напуске ратном - незаменимые
будут мужики, но зреть их в тереме рядом с собою как-то и неловко словно!
напутствовал старый Онцифор троих бояринов. - Он пущай степенному глаза
закроет, без новогороцка слова идете, дак!
томительный восторг, который охватывает человека самой ранней порою, когда
еще снег, еще крепки утренники и все еще может переменить на снег и на
холод, но уже идет, журчит подспудно, наливает красниной ветви тальника и
зеленью голые стволы осин, уже кричит победным птичьим заливистым граем,
уже сияет неодолимо промытыми небесами и бредущими из дали дальней
барашковыми стадами бело-сиреневых облаков, уже шумит гудом крови в жилах,
вспыхивает очами красавиц, вскипает хмелевою удалью в сердцах разгульной
новогородской вольницы, звенит капелью, стукочит денно и нощно молотками
лодейников на Волхове, зовет и манит неодолимо в земли незнаемые шальная
торжествующая весна. И бояре, затеявшие поход на Волгу без <слова
новогороцкова> (то есть как там еще повернет, а Новый Город нам не защита,
не оборона - сами пошли, дак!), все одно были счастливы и полны веры в
себя и молодых, жаждущих растратить себя сил.
запрыгнув вместе с холопами в долгоносую лодью, поплыли наискосок к тому
берегу. Онцифор был прав. С Василием Данилычем стоило переговорить еще раз
и не стряпая, а боярин, как они вызнали, был ныне за Онтоном Святым, где
под его доглядом готовили лодьи к дальнему пути на Двину. Потому и не
возвращались к Великому мосту. Перевозчик, отпихнув шестом пару льдин,
вывел лодку на стремнину чистой воды и сильно гребя, погнал ее наискось и
вниз к тому берегу.
Плотницкий конец, но нынче Волхов не замерзнул даже к Крещенью, а теперь и
вовсе разошелся широкою стремительной промоиной в серо-голубых заберегах
припайного льда.
проплывала мимо них, близкая и все еще недоступная: лед у воды был тонок.
Но вот показалась пробитая пешнями протока. Лодочник, мало черпнув,
заворотил туда, и скоро бояре, кинув гребцу несколько зеленых бусин,
гуськом подымались в угор на близящий сплошной перестук
мастеров-конопатчиков.
сапогах, в распахнутой куньей шубе до полу и, хмурясь и сопя, строжил
дворского, которому велено было заготовить смолу и дрова еще с вечера, а
он и доселе не доставил ни того ни другого. Оборотя гневный лик - лезут
тут иные! - узрел бояр и, забыв про дворского, улыбаясь пошел встречь. Тот
в сердцах пихнул в шею молодшего, свирепо прошипев:
бы побыстрей, пока сызнова не влетело!
проконопаченные, кое-где в белых полосах замененной свежей обшивки,
вытянутые из воды и оттого необычно высокие, с резными драконьими мордами,
лишенные оснастки и потому похожие на каких-то сказочных животных лодьи.
пойдут, уже смола таково льнуть не будет! - разорялся еще, отходя, Василий
Данилыч. Вокруг лодей кипела деловитая толковая суета. Мастера, поглядывая
на боярина, вершили свое. И когда бояре пошли, разговаривая, посторонь,
мастер с вершины корабля прикрикнул, словно своему подручному, деловито и
строго:
негромко, но яро договорил про холопа-дворского:
сором снег, волоча по земи подол дорогой шубы. На вопрос, пошлет ли на
Двину одного Ивана с Прокопием, отмолвил твердо:
почему Василий Данилыч не рвется посадничать, предоставив власть братьям,
а себе взявши то, без чего и власть не стоит, - дело. Уж и в матерых годах
боярин, и сын взросл, а вот - сам едет на Двину с хозяйским доглядом,
поведет дружину, нагонит страху на непокорных двинян, заглянет на Вагу, на
Кокшенгу, на Уфтюгу... Будет пробираться переволоками, страдать от
комарья, с шестопером или саблей в руке вести молодцов на приступ
какого-нибудь чудского острожка, вязать и ковать в железа ростовских и
прочих данщиков, забравшихся не в свои угодья, спать по лесным охотничьим
берлогам, есть обугленное над костром мясо и грызть черствые сухари, пить
воду из ручьев, строжить холопов, дабы не промочили дорогой меховой
рухляди, собирать ясак с самояди да дикой лопи и с прибытком, с набитыми
до верхних набоев лодьями, везя лопоть, скору, сало морского зверя, рыбий
зуб и серебро, отправив и отослав в Новгород лодьи с хлебом со своих
кокшенгских росчистей, воротит поздней осенью к Господину Великому
Новгороду и будет вновь в дорогой шубе бобровой высить тут, строжить слуг,
гонять дворских, а к старости, воспомня о душе, затеет каменный храм у
себя на Ильиной улице...
поволокли его по протаявшей бревенчатой мостовой и скоро, пересекши
Никитину улицу и Федоровский ручей, выкатили к вздымавшемуся нагромождению
хором и теремов, тут, на горе, казавшихся богаче и сановитее окраинных,
посадских, и уже в виду усадеб и храмов Славенского конца заворотили в
Ильину улицу.
ли уже бочки со смолою к вымолам, и покивав согласно, Василий Данилыч
тяжко и твердо начал восходить по ступеням. В сенях, расстегнув резной,
рыбьего зуба запон, бросил, не оглядываясь, шубу в руки прислуге. Поведя
широко рукою в парчовом наруче с массивным золотым перстнем на безымянном
пальце, пригласил бояр в хоромы. Все вослед хозяину скинули верхнее и
посажались за стол.
Али поболе того?! - возгласил трубно, раздвинувши улыбкою могучую бороду.
- У Онцифора были? Живет старик! - Усмехнулся, покачал головою, подумал. -
А и прав! Я вон тоже не лезу... Как ноне стало по-новому, дак и лады.
Бою-драки меньше, ето Онцифор на добро обустроил! Ето он прав! Совет
посаднич и степенной, и свои дела теперь, плотницьки, при нас, ето все
так! И цто на Волгу собрались, так! Ведаю! - Он не ударил, уложил кулаки
на стол, подумал, сощурясь. - Велик Новый Город, а тесен стал! -
Примолвил, утупил чело. Подумал, сказал: - Серебра дам. И струги дам. И
молодчов подошлю. А <слова новогороцкова> не достану вам, господа! На стол
не выложу! И не прошайте! Ноне опеть с великим князем, с московським
теперь, розмирье не розмирье, а неведомо цьто! И тут мое слово последнее:
степенному рот замажу, а уж какой быть беды дорожной - сами берегитесь,
бояре! Воротите здравы - тута Новгород вам помога опеть!
Василий Данилыч покосился на него, отмотнул, будто муху отогнал:
позовниц на вас не пошлю, ни городецьким не дадим никоторой вести... Так
вот! - решительно изрек, приканчивая разговор. - Довольны ли?
Новагорода>. С ханом в открытую и доселева спорить не приходилось, а и
великому князю владимирскому Великий Новгород - не указ!
разварного! - изрек Василий Данилыч и хлопнул в ладоши. Двери отокрылись,
вбежала прислуга. Начали накрывать на столы.
из деревень на городовое дело, ругались:
знай, как и подступить к ему!
сильные морозы долбили дыры, наливали водой. К утру породу разламывало
льдом. Грубо отесанные тут же четвероугольные глыбы вздымали на массивные,
из цельного дерева, короткие волокуши и в два, а то и в три коня - ежели
большой камень - волокли к городу. По всей дороге на Москву тянулись и
тянулись друг за другом эти волокуши, и возчики шли рядом, похлопывая
рукавицами и погоняя бредуших шагом коней, не дозволяя себе вставать на
задок волокуши даже на спусках. Камень был нов. Бревно, оно бревно и есь!
Его известно и как везти, и сколь потянет, и как вязать вервием. А эти
неподъемные отломы порою не ведали, как и укреплять. В ином месте хозяин
стоял, почесывая в затылке, а камень, сорвавшись с перевернутой волокуши и