помнятся долго: такие себя учат, если хватает ума. Еще одно увез из
Коломеня князь-ученик: историю города. Был он основан выходцами из
Новгорода, людьми опытными и дошлыми до всяких доходов. Стык Оки с
Москвой-рекой выгоден для торговли, через Москву есть путь переволоком в
Истру либо Рузу, из Рузы Ламским волоком - в Ламу и Шошу. К новгородцам
подсели вятицкие, подселялись мерьяне. Но кроме них шли переселенцы с
Днепра, Ворскалы, Сейма, Дона, Донца. Этих влекли не богатые земли, не
щедрые леса, эти шли не за бобром и соболем. Беглецы, они уходили,
наскучив постоянной угрозой из Степи. Степь близка к Коломеню, в нем
оседали немногие пришельцы с юга. Тянули они вверх по Москве-реке, уходили
дальше по Оке, за Муром, садились в Ростове Великом, на залесских полянах.
Были и такие, кто уходил Костромой-рекой на Сухону, Шексной до Белоозера:
все равно, дескать, коль снялись с места, так поищем поглубже.
Степи. Дядька, подведя мальчика к коню, читал над ним старинное
заклинание, призывал Даждьбога, Стрибога, навьих на помощь против Степи. И
приказал матери не говорить - ты ныне воин. В сказках и сказах Степь
присутствовала изначальным злом, как первородный грех Ветхого завета.
Битвы, стычки, походы, победы и поражения. Пленники, угнанные в Степь, и
чьи-то слова: в печенежьих жилах немало-то русской крови течет.
страшное. Степь не только убивала, угоняла в плен, грабила. Степь давила,
Степь выгоняла русских на север. Как зверь, загнанный борзыми собаками,
бросается в логово, тем спасая себе жизнь, так русский уступал место
другим, заслоняясь лесами. Не все же бежали! Уходили слабые, робкие? Были
и такие, но отступали и сильные, храбрые. Они не могли примириться со
случайностью существования. Хотели строить надолго, хотели обладать
возделанным полем, домом, думали о будущем детей. Сколько беспечных,
сколько ленивых прикрывались смелыми словами, а на самом деле у них не
хватало храбрости оторваться от насиженных мест!
обещался он перед своей совестью бороться со Степью. Так ему вспомнилось,
так он верил, хотя подобное вряд ли является внезапным озарением. Что с
того! Мы невольно переставляем внутренние события, произвольно связывая их
с внешними вехами. Бывшее остается, и рука, производящая поиск, ошибается
бескорыстно.
западной межой края, обитаемого мещерой, или мещорой, оседлыми, мирными
людьми. Там не покочуешь. Мещеряк живет по гривкам, сея хлеб и кормясь из
лесу. Числом их мало, все леса и болота. От одного мещерского поселка в
другой на лошади проедешь весь день, пробираясь между болот. Пешком - три
версты, по кладям, переброшенным через мшистые хляби.
видывал. Еловая роща. Ели стоят - вверх посмотришь - шапка с головы сама
падает. Хвоя на аршин лежит и под ногой пружинит, как тетива. Под каждой
елью круговое углубленье, сидит ель, как в лунке, потому что сама под себя
хвою не роняет, не доходит хвоя через сучья. Пусто внизу, солнце не
дотянется, ничего не растет, кое-где гриб увидишь или кустик костяники.
Тихо. Ветер поверху шуршит, а вниз тоже не может пробраться, и шуршанье
его по вершинам вниз падает не в голос, а шепотом. Не видно и живого,
кроме белок. Урожай, видно, был на шишки, и белке праздник на всю осень и
зиму. И еще - рябчики срываются: "фррр, пррр", и - тишина. Эта птица в
полете немая.
сосны-красавицы. Здесь веселее, воздух вольный, и сосны гудят, и крупные
черные птицы сидят высоко - едва достанешь стрелой. Не попадешь - стрелу
жалко, ищи - не найдешь. Попадешь - тоже мало счастья. Растопырив крылья,
добыча застрянет в сучьях. Доставай-ка! Лесные тетерева-глухари. Курочка
пестровата и помельче, а петухи бывают на полпуда. Им и летать нелегко.
Сорвется с ветки и, будто больной, падает вниз, ветки трещат, пока не
наберет воздуху под крылья. Здесь их ловят волосяными силками на приваду,
а еще насыпают красные ягоды в берестяные кузовочки, внутри смазанные
клеем. Сунет голову птица, прилипнет кузовок, тут руками берут.
обижают, и те их любят, - рассказывал проводник.
не то что зимою. Волком взвоешь с тоски.
на зверя не жалуются. Не силой сажают их в лес, сами садятся. Своими
руками что сделает человек - и любо ему, дороже купленных хором. К нам, в
Коломень, приезжают продать и купить. Веселится на народе: лучше князя
любого живу, ни надо мной, ни подо мной никого нет, вся забота - моя.
Другого послушай: нужно изнутри жить, из своей души все добывать, там,
мол, все есть, умей лишь окошки открывать.
верх остается за ним.
стылом воздухе, под серым небом, от которого, кроме белых мух, ждать
нечего, - оно и снежило лениво, да настойчиво - поход был тосклив. Пусть и
легок, не то что гнать по Оке, соревнуясь друг с другом в силе, в
выносливости.
Дремлется на шагу - спи, не упадешь, тело проснется само, когда передний
всадник пустит лошадь рысью или вскачь и твоя лошадь потянется за ним.
Успеешь проснуться, если лошадь споткнется. Не дремлется - думай, что
хочешь, лети мыслью за сто верст, за тысячу. А коль нет мысли, коль мозжит
душа пустой скукой? Тут позавидуешь глухарю-заимщику, помянутому быстрым в
слове коломенцем.
Любо-дорого выйти по родительскому кивку со словом к иноземцам, которых
князь-отец угощает за своим столом, и в речах к месту вставить здесь
изречение из святого писания, там обмолвиться - "так говорил Аристотель",
оспорить написанное базилевсом Цимисхием о войнах Святослава, указав, что
в записях своих базилевс о том-то и том-то пишет со слов, но дела сам не
исследовал, а арабы склонны к чудесному и, начиная делом, сами себя
изобличают подробностями, которым место в сказках.
или из римлян? Нет, это свой. Кто же? Владимир искал в памяти имя
киевского писателя, не нашел, но уже спорил с ним. Почему же только княжья
наука, разве не каждому нужно, разве не каждому хочется знать, кто твой
товарищ, твой слуга, твой старшой и твой князь, наконец?
зависел порядок, установленный творцом. Сберегая светлое время - от зари
до зари, - не делали привалов, давая отдых лошадям и себе спешиваньем и
проводкой в поводу. Ночевали в затишном месте, не обременяя себя долгим
устройством. Нарубил еловых лап - вот и постель. После полудня второго дня
вброд перешли реку Клязьму. И, поднявшись на высокий берег, обрели
перемену. Лес, потеряв плотность строя, рассыпался рощами, появились дубы,
шелестевшие железными от заморозков листьями, ежились от холода дикие
яблоньки, голые, узнаешь по коре и по веткам. Сосны стали кряжистей, пошли
не болота - озерки в ольховой кайме с березовой пробелью, и тропа привела
в селенье, где и стали ночлегом.
Бунино - по Бунину сыну и соснам. И третье Бунино - Черное, по лиственному
лесу. От первого Буни осталась память в названии, ныне здесь свыше
полусотни дворов, хозяева которых собирались и от кривичей, и из вятицких,
и с днепровского юга, подобно Буне. Таково было преданье, подтвержденное
словом "Залесское". Ушел Буня, ища покоя, пробрался через лес, огляделся и
тут же сел на тропе, сказав: "Вот поле мое, а здесь быть моему дому".
чаровало глаза. Все-то по-своему, ни одна опушка на другую не похожа, все
гривки свои собственные, каждая роща своя; вот дремучий лес выпал тучей,
заслонив небо, тропа повиляет опушками, прыгнет в чащу, и, гляди-ка,
кончилась одна лесная пуща, другая начинается. И везде по тропе поселения.
Но чем дальше от первого, от Залесского Бунина, Тем дворов меньше, и среди
них чаще видны новые дома, недавно поставленные службы, ограды, еще не
вычерненные солнцем и дождями. Князь Владимир понимал и не спрашивал.
звонницами, в которых чаще увидишь старинное било, дубовый щит, чем
колокол, да и тот пуда на два, не больше.
сами себе делают из кричного железа все, потребное в хозяйстве, - от
печного ухвата, гвоздей, конских удил, амбарных замков до рогатинной
насадки, меча и шлема. Народ бывалый и гордый. Женщина без бус и ожерелья
из дому не выйдет. Ведра несет на коромысле, скотину гонит со двора, сама
в домашней посконине, а на шее ожерелье из кованого золота с разноцветной
эмалью, в ушах серьги тонкой работы - здесь златокузнецы в почете, и дела
им хватает, а куют из золотых монет, арабских, греческих, все годны.
поляны, помнишь леса, рощи без следа рубки. Обнаживши от листьев рощи,
осень открыла глубины их, дико-нетронутые стены переживших все сроки
деревьев, проломы, которые сделали поваленные старостью древние кряжи.
Ручьи, запруженные бобрами, затопили округу, из воды торчат острые пни от
срезанных умным зверем деревьев. Но тропа поднимает всадников на высокую
гриву, и видишь кое-где крышу, кое-где поднимается дымок, то ли из очага,
то ли из ямы, где пережигают дрова на уголь для плавки железной руды.
Каменистый Артем
Корнев Павел
Роллинс Джеймс
Афанасьев Роман
Конюшевский Владислав
Сапковский Анджей