видом; подошел к больному, взял пульс, внимательно ощупал голову и, с
помощию Катерины Ивановны, отстегнул всю смоченную кровью рубашку и обнажил
грудь больного. Вся грудь была исковеркана, измята и истерзана; несколько
ребер с правой стороны изломано. С левой стороны, на самом сердце, было
зловещее, большое, желтовато-черное пятно, жестокий удар копытом. Доктор
нахмурился. Полицейский рассказал ему, что раздавленного захватило в колесо
и тащило, вертя, шагов тридцать по мостовой.
Раскольникову.
опасно ранена... Гм. Пожалуй, можно кровь отворить... но... это будет
бесполезно. Через пять или десять минут умрет непременно.
бесполезно.
пороге появился священник с запасными дарами, седой старичок. За ним ходил
полицейский, еще с улицы. Доктор тотчас же уступил ему место и обменялся с
ним значительным взглядом. Раскольников упросил доктора подождать хоть
немножко. Тот пожал плечами и остался.
хорошо понимал что-нибудь; произносить же мог только отрывистые, неясные
звуки. Катерина Ивановна взяла Лидочку, сняла со стула мальчика и, отойдя в
угол к печке, стала на колени, а детей поставила на колени перед собой.
Девочка только дрожала; мальчик же, стоя на голых коленочках, размеренно
подымал ручонку, крестился полным крестом и кланялся в землю, стукаясь
лбом, что, по-видимому, доставляло ему особенное удовольствие. Катерина
Ивановна закусывала губы и сдерживала слезы; она тоже молилась, изредка
оправляя рубашечку на ребенке и успев набросить на слишком обнаженные плечи
девочки косынку, которую достала с комода, не вставая с колен и молясь.
Между тем двери из внутренних комнат стали опять отворяться любопытными. В
сенях же все плотнее и плотнее стеснялись зрители, жильцы со всей лестницы,
не переступая, впрочем, за порог комнаты. Один только огарок освещал всю
сцену.
бегавшая за сестрой. Она вошла, едва переводя дух от скорого бега, сняла с
себя платок, отыскала глазами мать, подошла к ней и сказала: "Идет! на
улице встретила!" Мать пригнула ее на колени и поставила подле себя. Из
толпы, неслышно и робко, протеснилась девушка, и странно было ее внезапное
появление в этой комнате, среди нищеты, лохмотьев, смерти и отчаяния. Она
была тоже в лохмотьях; наряд ее был грошовый, но разукрашенный по-уличному,
под вкус и правила, сложившиеся в своем особом мире, с ярко и позорно
выдающеюся целью. Соня остановилась в сенях у самого порога, но не
переходила за порог и глядела как потерянная, не сознавая, казалось,
ничего, забыв и о своем перекупленном из четвертых рук, шелковом,
неприличном здесь, цветном платье с длиннейшим и смешным хвостом, и
необъятном кринолине, загородившем всю дверь, и о светлых ботинках, и об
омбрельке, ненужной ночью, но которую она взяла с собой, и о смешной
соломенной круглой шляпке с ярким огненного цвета пером. Из-под этой
надетой мальчишески набекрень шляпки выглядывало худое, бледное и
испуганное личико с раскрытым ртом и с неподвижными от ужаса глазами. Соня
была малого роста, лет восемнадцати, худенькая, но довольно хорошенькая
блондинка, с замечательными голубыми глазами. Она пристально смотрела на
постель, на священника; она тоже задыхалась от скорой ходьбы. Наконец
шушуканье, некоторые слова в толпе, вероятно, до нее долетели. Она
потупилась, переступила шаг через порог и стала в комнате, но опять-таки в
самых дверях.
постели мужа. Священник отступил и, уходя, обратился было сказать два слова
в напутствие и утешение Катерине Ивановне.
указывая на малюток.
священник.
умирающего.
вознаградить вас, хоть бы в потере доходов...
махнув рукой. - Да и за что вознаграждать-то? Ведь он сам, пьяный, под
лошадей полез! Каких доходов? От него не доходы, а только мука была. Ведь
он, пьяница, все пропивал. Нас обкрадывал да в кабак носил, ихнюю да мою
жизнь в кабаке извел! И слава богу, что помирает! Убытку меньше!
чувства большой грех!
обтирала пот и кровь с головы, оправляла подушки и разговаривала с
священником, изредка успевая оборотиться к нему между делом. Теперь же она
вдруг набросилась на него почти в исступлении.
пьяный, как бы не раздавили-то, рубашка-то на нем одна, вся заношенная, да
в лохмотьях, так он бы завалился дрыхнуть, а я бы до рассвета в воде
полоскалась, обноски бы его да детские мыла, да потом высушила бы за окном,
да тут же, как рассветет, и штопать бы села, - вот моя и ночь!.. Так чего
уж тут про прощение говорить! И то простила!
и сунула его напоказ священнику, с болью придерживая другою рукой грудь.
Платок был весь в крови...
Катерины Ивановны, склонившейся снова над ним. Ему все хотелось что-то ей
сказать; он было и начал, с усилием шевеля языком и неясно выговаривая
слова, но Катерина Ивановна, понявшая, что он хочет просить у ней прощения,
тотчас же повелительно крикнула на него:
но в ту же минуту блуждающий взгляд его упал на дверь, и он увидал Соню...
голосом, весь в тревоге, с ужасом указывая глазами на дверь, где стояла
дочь и усиливаясь приподняться.
узнавая ее. Да и ни разу еще он не видал ее в таком костюме. Вдруг он узнал
ее, приниженную, убитую, расфранченную и стыдящуюся, смиренно ожидающую
своей очереди проститься с умирающим отцом. Бесконечное страдание
изобразилось в лице его.
но, потеряв опору, сорвался и грохнулся с дивана, прямо лицом наземь;
бросились поднимать его, положили, но он уже отходил. Соня слабо
вскрикнула, подбежала, обняла его и так и замерла в этом объятии. Он умер у
нее в руках.
Роллинс Джеймс
Сертаков Виталий
Шилова Юлия
Свержин Владимир
Глуховский Дмитрий
Посняков Андрей