галстук на нем был его собственного производства. Говорил он каким-то
хватающим за душу голосом, отчаянно жестикулируя; при этом на лице его
появлялась жалобная гримаса, а полузакрытые глаза были воздеты горе.
Глядя на этого субъекта, герой биографии не раз думал про себя: "Инте-
ресно знать, как выглядел Биньоминзон лет тридцать - сорок тому назад,
когда был еще мальчишкой".
"привадил" сюда "Коллектор". "Одна напасть тащит за собой другую..." Не-
честивцам везет: "Коллектор" в один прекрасный день привел поэта с серым
чемоданчиком в руке, как раз в такое время, когда мачехи не было дома.
Застав субъекта с чемоданчиком, читающего отцу какую-то книжку, она сра-
зу заявила, что это не человек, а злосчастье, один из тех, которых "надо
погуще сеять, чтобы они пореже взошли", и спросила, почему он не предпо-
чел остановиться у Рувима Ясноградского. Однако было уже поздно. Челове-
ка из дому не выгонишь, особенно существо, которому ничего не нужно, ко-
торое ничего не требует. Спал он на старой клеенчатой кушетке в темном
коридоре между двумя комнатами. Когда вносили самовар, он нацеживал ки-
пятку до самого верху в свой собственный большой чайник, насыпал в него
из желтой бумажки каких-то листьев "от сердца", доставал из кармана ку-
сочек сахару и пил себе свой чай.
хлеба, черствый-пречерствый. Чем хлеб черствее, тем лучше-экономней.
Каждый день он покупал себе кусок селедки за копейку, заходил на цыпоч-
ках в кухню, раз двадцать пять извинялся перед мачехой и просил разреше-
ния положить свой кусочек селедки в печь, куда-нибудь в уголок на горя-
чие уголья, чтобы он немного поджарился. Селедка эта, когда жарилась,
отчаянно протестовала; шипя и потрескивая, она испускала такую вонь, что
хоть из дому беги. Мачеха клялась, что в следующий раз выбросит поэта
вместе с его селедкой, но клятвы своей не выполняла, ибо нужно было сов-
сем не иметь сердца, чтобы так поступить с человеком, который всю неделю
питается одной только селедкой.
столом наравне со всеми гостями и даже выше их, поскольку он человек де-
ликатный, просвещенный, поэт наконец. А если он, к несчастью, беден, то
ведь это не его вина. Если бы это зависело от его желания-он предпочел
бы быть богатым. Но раз человеку не везет!.. И Биньоминзон глубоко взды-
хал. Хозяин отвечал ему тоже вздохом и наливал по стаканчику вина ему,
себе и "Коллектору", и они выпивали не только за себя, но и за весь свой
народ. От вина все оживлялись, языки развязывались, и собеседники прини-
мались говорить все разом, и не о пустяках, упаси бог, но о вещах значи-
тельных-о книгах, о философии, просвещении, науке...
разговоре, но боялся вымолвить лишнее слово, хотя к нему относились уже
почти как к взрослому. Шутка ли, паренек дает уроки, самостоятельно за-
рабатывает!
гих гостя стали относиться к нему как к взрослому, говорили ему "вы".
Для "Коллектора" он стал клиентом, покупателем. Записав Шолома на одну
восьмую билета брауншвейгской лотереи, он обещал ему тем же голосом и с
той же убедительностью, как и отцу, что он, с божьей помощью, выиграет
главный выигрыш. Что касается Биньоминзона- то он стал частым гостем у
репетитора и писал за его столиком в то время, когда тот занимался с
учениками. А однажды поэт принес свой серый чемоданчик с бумагами и
черствым хлебом и, вместо того, чтобы жарить по утрам свой кусок селедки
в заезжем доме Рабиновичей и терпеть обиды от мачехи, занялся этим делом
у хозяйки своего юного друга, к которому он в конце концов совсем пере-
селился и прочно там обосновался.
другу и могут быть взаимно полезны - почему бы им не держаться вместе?
Биньоминзон-хороший гебраист, поэт, а у его юного друга отдельная комна-
та и широкая кровать, поле целое - не кровать, кому же помешает, если на
ней будет спать не один, а двое? А то, что Биньоминзон сверх меры много-
речив и не перестает расхваливать собственные творения, читает до позд-
ней ночи свои поэмы, да с таким жаром и воодушевлением, что слезы стоят
у него на глазах,- так это не беда. У Шолома, слава богу, крепкий сон, а
Биньоминзона мало трогает, что он спит. Ибо, когда Биньоминзон читаег
свои стихи, ему все нипочем - хоть бы весь мир полетел вверх тормашками!
дей. Что общего, например, между Нохумом Рабиновичем - почтенным горожа-
нином, полухасидом, полупросветителем-и таким миснагедом*, как "Коллек-
тор"? И какое отношение имеют эти двое к голодному экзальтированному по-
эту Биньоминзону? И как мог проводить время в таком обществе живой паре-
нек с пухлыми щеками и белокурыми вьющимися волосами (после тифа волосы
у Шолома стали расти, как трава после дождя)? Что интересного было тут
для юноши в возрасте, когда тянет на улицу, в городской сад погулять с
товарищами, с полузнакомыми девушками? И все же надо сказать, что это
была редкостная идиллия, непостижимая дружба, близость, не поддающаяся
описанию; субботу, день желанной встречи, они с величайшим нетерпением
ожидали всю неделю. Если у кого-нибудь из них было чем поделиться или
что показать, он приберегал это до субботы. Сколько бы Биньоминзон не
изводил всех своими стихами в будни, лучшие из них он все же приберегал
к субботе, на послеобеденные часы. Впрочем, это только так говорится на
"послеобеденные часы". На самом деле он читал все, что у него накопилось
за неделю, и до обеда, и во время обеда, и после обеда.
отец произносил что полагается, совершал благословение и мыл руки, "Кол-
лектор", заглядывая в тарелку сквозь свои темные очки, говорил: "А те-
перь наш поэт, конечно, кое-что прочитает нам..." И поэт, хоть и изголо-
дался за неделю, о чем свидетельствовали характерные для него глота-
тельные движения, не заставлял себя долго просить. А "Коллектор" тем
временем уплетал за обе щеки, макал халу в наперченный рыбный соус, за-
пивал рюмкой крепкой водки и, потирая руки, произносил с воодушевлением:
"Превосходно! Лучше и не бывает!"
Биньоминзона, к рыбному соусу, к рюмке водки или ко всему вместе взято-
му. Во всяком случае, настроение у всех было настолько приподнятое, что
даже такая прозаическая душа, как мачеха, по субботам казалась несколько
возвышенней; в своем праздничном бердичевском чепце она приветливо гля-
дела на субботних гостей и предлагала им сначала поесть, а разговоры ос-
тавить на потом.
выпукло, нужно сказать несколько слов еще об одном существе, которое с
нетерпением ожидало субботних гостей. Это была "старостиха Фейге-Лея".
Автор этих воспоминаний уже однажды вывел ее под тем же именем в другом
месте (в книге "Мальчик Мотл"). Речь идет о кошке. Она была толстая, и
ребята по сходству прозвали ее "старостиха Фейге-Лея". Дети питали сла-
бость к котятам, а Фейге-Лея приносила ежегодно целое поколение хоро-
шеньких рябых котят. Когда котята подрастали, их раздавали направо и на-
лево, а Фейге-Лея как старожил оставалась в доме оседлой, обосновавшейся
навсегда кошкой, знающей себе цену, не дающей наступить себе на хвост.
Правда, особым почетом у мачехи она не пользовалась. Ей попадало и ногой
в бок, и щеткой по голове. Чем она в конце концов лучше детей мачехи?
Сами дети обходились с Фейге-Леей тоже не слишком нежно, они ее мучили,
отбирали у нее новорожденных котят и терзали их немилосердно. Это и по-
нятно (всему можно найти объяснение),- почему дети должны обходиться с
кошкой лучше, чем обходится с ними их собственная мать? Конечно, когда
Шолом жил дома, он следил за тем, чтобы Фейге-Лею зря не обижали. Те-
перь, когда он стал здесь гостем и приходил домой только по субботам,
Фейге-Лея встречала его как родного, вскакивала при его появлении, выги-
бала спину, терлась головой об его ногу, широко зевая и облизываясь.
"Как живешь, Фейге-Лея?"-спрашивал Шолом, присев около нее на корточках
и поглаживая ее по голове. "Мяу!"-отвечала Фейге-Лея тоном, который дол-
жен был означать: "Неважно! Дал бог свидеться - и то ладно! "- и продол-
жала тереться об его ноги, мурлыкала, поглядывая виноватыми глазами и
ожидая, чтобы ей чего-нибудь дали.
Биньоминзон проглатывал свой кусок, оглядывал присутствующих и говорил,
что у него есть по этому поводу стихотворение под названием: "И милосер-
ден он ко всем созданиям своим". Не дожидаясь, чтоб его попросили, он
закатывал глаза и начинал читать стихи.
- Гимн победителю "третьего". - Шолом пишет директору Гурлянду письмо
изысканным слогом. -"Клуб" в табачной лавке. - Гурлянд ответил, и воз-
душные замки рухнули
окончанием училища. Экзамены были на носу. Еще неделя, другая-и Шолом
избавится от "уездного", которое ему порядком надоело. Он никогда не
чувствовал особой симпатии к "классам". Источником мудрости и знаний они
ему никогда не служили. Больше он вкусил от древа, носившего в в те вре-
мена наименование "просветительство". Книги русские и древнееврейские,
газеты и журналы-вот те плоды, которыми он питался в изобилии. Во многом
ему помог так называемый "клуб" - тогдашняя переяславская интеллигенция
во главе с "Коллектором", Биньоминзоном и "удачными зятьями". Идеалом же
его был Арнольд из Подворок со своей огромной библиотекой. Единственное,
что связывало Шолома с училищем, был его друг Эля, ко-
Конюшевский Владислав
Сертаков Виталий
Шекли Роберт
Никитин Юрий
Майер Стефани
Витковский Евгений