истину хлеба. Если плохо вымесил тесто, хлеб не поднимется. Если перегрел
печь -- подгорит, если недогрел -- сядет. И хотя мой пекарь печет пышный
хлеб с хрустящей корочкой и есть его одно удовольствие, он почему-то не
приходит ко мне требовать, чтобы я поставил его управлять царством.
есть еще историки, критики. Они показывают нам деяния людей. Они разбираются
в людях...
сродни черту. Надо сказать, что с некоторых пор черт весьма
усовершенствовался и недурно проясняет тьму человеческих взаимоотношений. Но
скажи, есть ли чертовщина в пересечении линий? Потому-то я и не жду, что
геометры, копаясь в треугольниках, сообщат мне что-то новенькое о дьяволе. В
их треугольниках нет ничего такого, что помогло бы управлять людьми.
дьявола?
вера моя не полезна и не вредна, потому что я просто обозначил лето как
время года, когда вызревает ячмень. Некая уверенность есть у меня и
относительно других времен года. Но вот я сопоставил свои уверенности и
вывел некоторую закономерность: рожь, оказывается, созревает раньше ячменя,
и я верю в это, потому что так оно и есть. Мне не важен ячмень, не важна
рожь, мне важно было соотношение летних месяцев, я поймал его, а ловушкой
были рожь и ячмень.
думаешь, что для скульптора важнее всего нос именно такого рисунка, такой
вот рот и подбородок. Нет, конечно. Ему важно их соотношение, которое
воплотит, например, человеческую скорбь, потому что человек общается не с
вещами -- с тем узлом, который связывает их воедино.
Другой верит, что звук в палочках, он боготворит палочки. Третий верит, что
всему причиной его сильные руки, и посмотри, как он гордится ими, поднимая
их вверх. А ты уверен, что барабанная дробь прячется не в барабане, не в
палочках и не так уж зависит от силы рук;
возвели в абсолют, их позвали помогать строить храм, а они обожествили свою
власть над камнями. И теперь с помощью законов о треугольниках хотят
управлять людьми.
безответности, -- улыбаясь, сказал мне отец, -- я заплакал бы вместе с
тобой, чувствуя себя калекой, лишенным возможности двигаться. Но я просто не
вижу, что же ты пытаешься поймать. Влюбленный читает письмо любимой и
счастлив независимо от качества бумаги и чернил. Любовь исходит не от
чернил, не от бумаги.
CV
убедили их, что знания добываются путем расчленения целого; теперь,
расчленяя, люди уничтожают собственное наследство. Уничтожают, потому что
все относительно верное для телесного неверно для духовного. А человек --
ничего не поделать -- создан так, что вещи для него пусты и мертвы, если не
связаны и с бестелесным тоже; богатый скупец выбирает для себя все-таки
самую красивую вещь, потому что собственный дом он представляет богатым и
прекрасным и золото для него -- средоточие незримых сокровищ; и его жена
просит драгоценную диадему не для того, чтобы прическа стала тяжелее, но
потому, что эта диадема -- условный знак, ступень иерархии, эмблема тайного
господства.
сердца. Единственный хлеб, который напитает тебя. Единственное достояние,
которое нужно спасти. И если ты растратил его, то должен нажить непременно.
Оглянись, ты оказался среди кучи обломков, и если животному в тебе хорошо и
так, то человек в тебе голодает, не зная даже, какая пища утолит его голод,
-- ты так создан: чем больше ты пьешь, тем больше жаждешь, но если ослаб без
живительной влаги и трудов и погрузился в полудремоту, то уже не ищешь себе
ни трудов, ни чистой воды.
должен спуститься с горы и осветить тебе путь. Как не узнать тебе, сколь бы
умно тебе ни рассказывали, -- какого ты наработаешь в себе человека, его же
еще пока нет.
преображающий и песок, и камни.
всеобъемлющим. Хороши любовь, дом, царство, храм и год, что похож на
часовню, освященную праздниками, но если ты позволишь мне помочь тебе
подняться на самую высокую из вершин, ты увидишь, есть у меня и другие
сокровища, но добыть их так трудно, что многие отказываются от них по
дороге, ибо новую картину я складываю из камней, взятых от тех храмов, что
дороги их сердцу.
что в душе их пламенеет огонь. Открывшаяся цельность так светла, что кажется
душе пламенем. Пылающими любовью назвал бы я этих людей.
стихи смолкают. Как бы ни были они хороши, они не в силах питать тебя каждый
день... Дозорный, что день и ночь ходит взад и вперед, не может все время
пламенеть усердием во имя царства. То и дело развязывается для человека
Божественный узел, что связует все воедино. Загляни к ваятелю. Ему сегодня
грустно. Глядя на мрамор, он покачивает головой: "К чему этот нос,
подбородок, ухо?" -- он не видит того, что хотел поймать. Сомнение -- тоже
твоя дань Господу, тебе недостает Его, и ты страдаешь.
CVI
глазами храм, ты остаешься прежним, в тебе ничего не рождается, не
напитывается. У меня нет иного способа открыть тебе жизнь, которой я хочу
для тебя. я могу только принудить тебя к ней, чтобы ты почувствовал ее вкус.
Как мне объяснить тебе эту музыку? Ты слышишь и не слышишь ее, сердце у тебя
не готово, ему некуда принять ее и напитаться. Как уязвима твоя картина
царства, от одного дуновения рассыпается она в пыль. Насмешка бездельника,
недосып, капанье воды из крана -- и вот ты уже лишился Господа. Ты уже
оставлен. Сидишь на пороге у запертых дверей, ты в разладе с миром, и мир --
только свалка ненужных вещей. Потому что привязан ты не к вещам -- к
Божественному узлу, связующему все воедино.
заставляю чтить мои ритуалы, я хочу упасти тебя от поражения, когда выпадет
тебе час сидеть на пороге у запертых дверей. Вот почему я так не люблю
беспорядочного чтения. Я строю тебя изо дня в день, поддерживаю твой дух
бодрствующим, чтобы ты приникал к источнику не по минутной слабости сердца,
а пил из него постоянно, чтобы стал торной дорогой, открытой дверью,
благодатным храмом, всегда готовым принять. Стань скрипкой, которая ждет
скрипача.
подбирает людей, раскатившихся, словно щебень,
опять и опять я повторяю: принуждение мое освобождает тебя, принося
единственно ощутимую свободу. Ты зовешь свободой возможность разрушить храм,
перемешать слова в стихотворении, уравнять дни года, который я с помощью
ритуалов превратил в часовню. Твоя свобода сродни пустоте пустыни. И где
тебе обрести себя? А я? Я зову свободой высвобождение тебя из тебя. Потому и
спрашиваю у тебя: какая свобода? Свобода раба или человека? Свобода язвы или
здоровья? Справедливость для человека или для грабителя? Против тебя, через
тебя и ради тебя моя несправедливость. И конечно, раз я принуждаю отказаться
от привычного и искать себя, я несправедлив к грабителю и бездельнику --
гусеницам, которые не желают преобразиться, и заставляю их силой отказаться
от привычного и все-таки обрести самих себя.
CVII
незаметно; ты не станешь упрекать меня и жаловаться на то, что коридор
поворачивает, ведя к выходу.
им. Как интригуют мои именитые граждане ради почетных обязанностей, а что
они, как не принуждение? А женщины? Как послушны они моде, выбирая свои
наряды, а мода меняется что ни год. Мода -- тоже язык, а значит, и
принуждение. Никто не хочет остаться непонятым, хотя это обещает свободу.
именовать их по-другому, потому что иначе останешься в пустыне непонимания.
сделать его будним днем, иначе останешься в одиночестве, отделив себя от