Через несколько недель профессор улетел в Париж на симпозиум и оставил
ученика принимать больных вместо себя. Тот самый пациент, из-за
которого и разгорелся весь сыр-бор, явился на второй же день:
породистый интеллигент чуть за пятьдесят, доктор технических наук.
Судя по описанию - что-то вроде артиста Стржельчика из LАдъютанта его
превосходительстваv. Был такой замечательный пятисерийный детектив.
Диагноз банальный: навязчивая боязнь загрязнения, боязнь заразиться
сифилисом. Стржельчик был женат и, как говорил, счастливо. Но -
однажды в командировке - случайная связь. Утром партнерша спросила: а
ты чистый? Сначала он даже не понял, о чем она, а потом стало не по
себе: если она, мол, спрашивает, чист ли он, то, может быть, она-.
Первые месяцы по возвращении домой Стржельчик жил сам не свой:
штудировал медицинские справочники, учебники, все ждал появления сыпи,
сифиломы, высчитывал сроки инкубационного периода. В конце концов,
совершенно деморализованный, уговорил приятеля, врача, сделать
сложный, болезненный анализ и, пока ждал результатов, едва не сошел с
ума. Убедился, что здоров. Ненадолго успокоился. А потом подумал: а
вдруг в анализе ошибка? - и закрутилось сначала. Едва уговорил друга
сделать анализ повторный. Все действительно оказалось нормально. Жизнь
опять вошла в колею. А через пару месяцев, в отпуске, на юге, - снова
связь, на сей раз женщина из самого приличного круга, замужняя, что,
собственно, а priori должно бы исключить всякие опасения, - однако,
тут же, на юге, а потом, по возвращении в Ленинград - во сто крат
сильнее - прежний навязчивый бред, прежний неистребимый страх. Тут уж
приятель анализ делать отказался наотрез, а без анализа поставил
окончательный диагноз: тривиальный невроз, человеком умным и трезвым
легко, на приятелев взгляд, преодолимый: стоит, мол, только отдать
себе отчет в природе заболевания. Поначалу совет действительно помог
пациенту моего соседа, но через некоторое время Стржельчику стало еще
хуже, чем раньше. Да, он знал, он понимал теперь, что это не сифилис,
а сифилофобия, но, тем не менее, ничего с собою поделать не мог.
Нагрузка на мозг выросла в нестерпимую, появились бессонница, страх
сойти с ума, и Стржельчик пришел на прием к С.
международной линии Аэрофлота. Мы выпили. Вам не скучно меня слушать?
спросил сосед. Я впервые за последние три года почувствовал себя,
наконец, на свободе, и... Нет-нет, перебил я. Нисколько. Уверяю вас! И
самое смешное, что не солгал: я и сам не заметил, как увлекся и
историей, и рассказчиком. Ну так вот, продолжил сосед. Тогда он и
пришел к нам...
предпочел бы иметь дело не со мною, а с Шефом, но я-то все мигом
раскусил и поклялся себе, что, наперекор ожиданиям пациента, не ударю
лицом в грязь. Выслушал, задал несколько наводяще-уточняющих вопросов,
был предельно внимателен и доброжелателен, а потом тоже проявил
благородство: признался, что всего второй день работаю, дескать,
самостоятельно, что хотел бы хорошенько подумать, подготовиться,
посоветоваться кое с кем и кое о чем и что на днях свяжусь с ним по
телефону. Пока я, увы, не мог ему сказать ничего больше. Успокоить?
Объяснить механизм действия невроза? Все это пациент прекрасно знал и
без меня. Посоветовать не изменять жене? Нет! Я чувствовал обязанность
докопаться до им самим от себя тщательно скрываемого пунктика, до
причины болезни и, докопавшись, указать. Тогда пациент устранит
причину сам, если она, конечно, устранима в принципе.
любопытнейшее. Оно сродни логической работе следователя (Что ты,
сопляк, понимаешь в работе следователя?! безмолвно возмутился я) ...
или работе воображения писателя. Восстановить картину. Увидеть ее
воочью. Лучшее всего - если достанет таланта - изнутри. И тогда -
мгновенно отстранившись, остраннив, вытащить загвоздку, ради которой и
городился весь огород. Вытащить и предъявить. В данном случае -
больному.
меня процесс расследования происходил обычно так: я садился в кресло,
прикрывал ладонью глаза и воображал перед собою экран. Потом начинала
крутиться лента, а мне оставалось только внимательно смотреть.
Сегодняшний фильм я открыл прямо командировкою пациента. Коль сдвиг
произошел после той случайной связи, следовало попробовать поискать
именно там.
О-М-С-К (ну, или там Новосибирск, Хабаровск, Челябинск, все равно).
Рев турбин. Самолет идет на посадку. Снято телевиком, словно в
подзорную трубу, и я вижу, как перед самолетом слегка дрожит
спрессованный объективом воздух. Два движения: последнее по земле
самолета и - навстречу ему, под углом, - трапа. Спускается экипаж.
Пассажиры. Крупно среди них - мой пациент: темное пальто, шляпа,
портфель в руке. Самый общий план чуть сверху, клинообразно
расходящийся от трапа поток людей. К моему доктору подходят двое.
Рукопожатья, топтание на месте. Потом, отделившись от толпы,
наискосок, по пустому полю, занимающему всю площадь экрана, идут к
машине. Садятся. Хлопают дверцы. Машина срывается с места и пропадает
за обрезом экрана. И, диагонально пересекая кадр, медленно ползет по
аэродрому топливозаправщик. Громкий желтый жук.
окнами - фрагменты незнакомых неинтересных улиц (рирпроекция). Один из
встречавших - эдакий неприятный тип. Сальный. Разговор о чем-то
служебном. Разговор, который мне совсем не важен, и пусть он идет
приглушенно, едва слышно за шумом машины, за звуками города,
воспроизводимыми с магнитного кольца. Да и вообще все, что я до сих
пор видел, - пока не слишком-то важно. Это, так сказать, традиционная
экспозиция, бороться с которой - как с модою - бессмысленно и
неблагодарно, и на экспозиционном фоне я моту смело пустить титры:
эдакие маленькие черные буковки-тараканы, что складываются в ничего
для меня не значащие должности и фамилии, черные буковки снизу и
справа, у края экрана.
мне кажется существенным здесь, - это то самое лицо, сальный тип. Я
почему-то предполагаю, что он должен еще всплыть и определенную роль в
истории моего пациента сыграть непременно. Впрочем, доказать это я
пока не могу. Так, предчувствие, чистейшей воды субъективизм.
то завода, не то НИИ - стеклянно-бетонного кубика; выход наших
пассажиров и исчезновение их в аквариумных глубинах; потом вообще -
временной пропуск (простенько, без затей: уход в затемнение и выход из
него); и мой пациент уже идет по главной улице в густой вечерней
толпе.
покраснел он. Занимался. А как вы узнали? Или вы про стихи? дошло до
него. Нет, это не мои! - наив и беззащитная трогательность, граничащие
с идиотизмом. Чем, интересно, этот цыпленок сумел так насолить моему
Шефу? Я продолжу, если не возражаете?) Гостиница, холл, паспорт,
анкета, ключ на груше, номер, свежая рубашка - можно даже просто
стоп-кадрами, в стиле, представляете, фотофильма. Следующий же эпизод,
не успев еще начаться, оглушает музыкою:
ресторана. Сквозь толщу табачного дыма и, кажется, кухонные запахи...
(Запахи - это уже не кино, замечаю я. Ну, как вам сказать... Если говорить
о кинематографе будущего... Будущего! Бедняга... Да и вообще: чад, знаете,
иногда прямо-таки виден... И вот) сквозь него камера беспорядочно, отставая
с фокусом, панорамирует по лицам пьющих, жующих, танцующих, подносящих,
убирающих людей. Случайно же останавливается на одном из столиков, где-то
там, глубоко в углу, и застает как раз момент, когда уже знакомый нам
мужчина, сальный, как мы его с вами назвали, тип, приподнявшись со стула,
улыбается, призывно машет рукою, кричит: Николай Евгеньевич! Сюда! Сюда-а!
Отчество тип выговаривает намеренно полностью: евич вместо нормального
ич, - и эта манера вызывает во мне почему-то гадливость.
на сером зачехленном дерматине спинки то, о чем рассказывает, и даже
производит легкие мановения, расставляя героев повествования по
поверхности воображаемого экрана, как шахматист - фигурки по доске.
Его сосредоточенность завораживает, гипнотизирует, и сосед, вероятно,
знает это, чувствует, потому что даже взглядом уже не спрашивает, не
скучно ли мне, и не стремится для ускорения сюжета очистить рассказ от
подробностей. Мне особенно приятно, что подробности спокойны, не
истеричны, не похожи на те, к которым прибегают, когда пытаются как
можно более длинным рассказом оттянуть неминуемую смерть, как можно
дольше курить последнюю сигарету.)