Чтение 46–й страницы книги ~Бессмертная трилогия~

казались следами волчицы. В этом было что-то извечное.

Ни один звук не проникал в комнату. Даже часы не тикали, так как у нас их
не было.

Я вскочил с кровати с восклицанием покойного папы:

- Эврика!..

И поднял вверх указательный палец:

- Она... некрасивая красавица!

- Кто? - не открывая глаз, промычал Есенин.

- Нюша.

- Иди к черту!

Мне казалось, что мое это определение было объективным и беспристрастным.

- Подожди, Сергун, не засыпай. Пожалуйста, не засыпай.

Но он уже залез с головой под одеяло. Было ясно, что его не больно
взволновала моя "эврика! ".

Я с грустью подумал: "Вот и разошлись интересы".

И сердце защемило.

Правильно защемило.

Между шестью и семью часами вечера к нам на Богословский приходил
парикмахер Николай Севастьянович. Брил, стриг и во всякий приход мыл
шампунем голову Есенину, который любил, чтобы его волосы были легкими,
золотистыми, а главное - вьющимися. Точней - волнистыми.

По-осеннему кычет сова

Над раздольем дорожной рани.

Облетает моя голова,

Куст волос золотистый вянет.

Нет, этого еще не было! Но ведь поэты видят свое грустное будущее.

Полевое, степное "ку-гу",

Здравствуй, мать голубая осина!

Скоро месяц, купаясь в снегу,

Сядет в редкие кудри сына.

И месяц еще не собирался садиться в кудри, вымытые шампунем.

Друзья, приятели и добрые знакомые, зная о существовании домашней
парикмахерской, нередко в этот вечерний час заглядывали к нам, чтобы навести
красоту.

Николай Севастьянович являлся великим мастером своего дела. Острейшие
ножницы сверкали в его правой руке, как белые молнии. А в левой трепетала
черепаховая расческа.

Вдохновенным пальцам Николая Севастьяновича могли позавидовать и
пианист-виртуоз, и скульптор, и хирург.

От нашего куафера никто еще не уходил поглупевшим, какими обычно мужчины
уходят из уличной парикмахерской. Никто еще от прикосновения его сверкающих
ножниц не потерял своего природного характера и своеобразия. Хотя кое-кому
очень не мешало бы кое-что потерять. Как, например, жирному коротконогому
критику - Громовержцу.

Почему он бывал у нас? Да, вероятно, потому, что и мне и Есенину было
лень дать ему в шею. Теперь я совсем не ленив на такие действия. Двери
нашего дома крепко закрыты для тех, для кого закрыто и сердце. Мне кажется,
это хорошее жизненное правило.

Черногривый гном, женственный Рюрик Ивнев и Вадим Шершеневич, словно
сошедший с римской монеты времен Августа, между шестью и семью пожаловали к
нам.

- Привет юным олимпийцам! - сказал Громовержец.

- Привет клиентам! - ответил Есенин, вытирая махровым полотенцем свои
волосы, поскрипывающие от чистоты.

А я неподвижно сидел в кресле, замотанный в простыню, как в смирительную
рубашку.

Великолепен был Лоренцо,

Великолепней Мариенгоф! -

процитировал Шершеневич из моей новой поэмы.

- Совершенно верно, - небрежно согласился я, - великолепней Мариенгоф.

Вадим Шершеневич постучал костяшками согнутых пальцев по моей будущей
лысине и произнес тоном оракула:

- А вот из этого места у нашего Лоренцо Великолепного вырастут рога...
если его, как последнего идиота, женит на себе какая-нибудь обезьяна, слегка
очеловеченная.

- Иди к чертовой матери! - прорычал я, корчась в своей смирительной
рубашке. - Ты мешаешь работать Николаю Севастьяновичу.

- Нисколько! - возразил мастер.

И он, как большинство людей, очевидно, любил поразвлечься за счет своих
ближних.

У величественной красивой мужской дружбы всегда найдется враг в лице
пленительной женщины. А у любви, если она не ощущается мимолетной, - целая
шеренга врагов. И тем длинней эта шеренга, чем больше друзей у мужчины,
находящегося под угрозой тех неизбежных уз, которые в начале революции еще
назывались "узами Гименея".

Жирный Громовержец поднял над головой короткую руку. Как и большинство
критиков, он был довольно умен чужими мыслями.

- Древние греки, - сказал Громовержец, - эти истинные мудрецы, считали,
что против безумной любви есть два верных средства: голод и время. Если они
не помогут, остается третье и последнее средство, самое верное: веревка!
Веревка, привязанная в наше время к крюку для люстры.

Он сделал соответствующий жест вокруг моей шеи.

Вся компания, приняв печальный вид, закивала головами. А Рюрик Ивнев
сказал тоненьким голоском:

- Бедный, бедный наш Толюнок!

Ножницы Николая Севастьяновича сверкали над моей головой.

Сидя в кресле, я чувствовал себя пригвожденным к кресту и стонал
беззвучно: "Голгофа! Голгофа! ".

Впоследствии Велимир Хлебников в стихотворении, посвященном мне,
срифмовал эту "Голгофу" с Мариенгофом. Исторически срифмовал и пророчески.

- Толя, друг мой, что же ты молчишь? - сердечно спросил Есенин. - Ну,
скажи хоть что-нибудь, миленький. Скажи.

- Не надо! Пусть лучше молчит, - возразил Громовержец. - Влюбленные не
бывают мудрыми.

Вероятно, и этот афоризм не принадлежал критику.

Шершеневич встал со стула:

- Бессмертные, я вторично прошу у вас слова.

- На сколько минут? - спросил Громовержец.

Для него было нестерпимым мученьем слушать других.

Опять оседлав стул, Шершеневич придвинул его вплотную к моему креслу,
чтобы я ни одной фразы не пропустил мимо уха.

Для восстановления тишины Есенин лихо свистнул, заложив в рот четыре
пальца.

- Известно ли вам, бессмертные, - начал Шершеневич, - что во время своего
исторического путешествия Чарлз Дарвин посетил людоедов. Ознакомившись с их
бытом и нравами, он спросил вождя каннибалов: "Сэр, почему вы кушаете
преимущественно своих жен? Уж лучше бы ели своих собак. Разве они менее
вкусны, чем леди?" Рассудительный вождь ответил: "Наши собаки ловят выдру. А
женщины ни на что не годны. Поэтому мы предпочитаем утолять ими свой
аппетит". Старейший из людоедов, желая быть гуманным в глазах европейца,
мягко добавил: "Но перед тем, как поджарить женщину, мы ее обязательно
душим".

- Ах, как это мило! - воскликнул Рюрик Ивнев своим девичьим голоском.

- Не правда ли?.. Так вот, друзья, - заключил Шершеневич, - я бы тоже
обязательно душил женщин, которые разбивают большую мужскую дружбу!

Этот разговор происходил осенью 1922 года, а женился я на Никритиной 31
декабря. То есть примерно через три месяца.

Об этом событии я немедленно известил Настеньку. Довольно быстро по тому
времени пришло от нее чудное письмо.

"Родной Анатолий Борисович, - писала она, - любовь - это кольцо, а у
кольца нет конца. Чего и Вам желаю с Вашей любезной супругой Анной
Борисовной".

Если бы меня спросили: "Кто родоначальник имажинизма?" - я бы ответил не
задумываясь: "Настенька".

Имажинизм родился в городе Пензе на Казанской улице. "Исход" - первый
имажинистский сборник - был отпечатан в губернской пензенской типографии
осенью восемнадцатого года.

- Вы слыхали, - спрашивал я стихотворца Ивана Старцева, тоже окончившего
пензенскую пономаревскую гимназию, - вы слыхали, как сейчас сказала
Настенька своей куме Степаниде Петровне, которую супруг частенько вожжами
учит?

- Нет.

- "Беда, - говорит, не дуда: поиграв, не кинешь". Хорошо сказано? Стихи
надо писать так, как говорит Настенька: образы, образы, образы.

Корни имажинизма!

В библиотеке у отца, конечно, был и толковый словарь Даля. Этой книге,
по-моему, цены нет. Какое богатство словесное! Какие поговорки! Пословицы!
Присказки и загадки! Разумеется, они примерно на одну треть придуманы Далем.
Но что из того? Ничего. Важно, что хорошо придуманы.

Этот толковый словарь в переплете, тисненном золотом, являлся не просто
любимой книгой Настеньки, а каким-то ее сокровищем. Она держала его у себя
под подушкой. Читала и перечитывала каждодневно. Как старовер Библию.

От него, от Даля, и пошла эта Настина чудная русская речь. А когда она
впервые приехала в Пензу прямо из своей саранской деревни Черные Бугры,
ничего такого и в помине не было - говорила Настенька обычно, серовато, как
все.