эти глаза. Они никогда не были такими синими в Париже...
вечно одно и то же, опостылевшая жизнь в грязном отеле...
грязноват, если не считать номера, в котором я живу.
приходится жить нелегально. Как хирург ты мог бы зарабатывать кучу денег.
Профессор Дюран...
за десять тысяч Дюран и пальцем не шевельнет.
шикарный дом, "паккард"...
веков до нее мололи все женщины. Но лицо ее от этого ничуть не меняется.
Пожалуй, оно становится еще прекраснее. Амазонка с глазами цвета морской
волны, наделенная инстинктом наседки и проповедующая банкирские идеалы. Но
разве она не права? Разве красота может быть неправой? Разве вся правда мира
не на ее стороне?
места.
Скорее твои. С тобой они раньше познакомились.
тело, словно его накрыли легким золотистым покрывалом. Он знал, что
последует дальше.
то, по крайней мере, спустись вниз и скажи, что мы остаемся.
объясни, что мне надо работать. А сама поезжай. Так же, как вчера.
не поехать с нами? Ты им очень понравился. Вчера они были страшно огорчены,
что ты остался на берегу.
любят эти идиотские разговоры? Тебе хочется покататься, у меня нет моторной
лодки, жизнь коротка, нам осталось пробыть здесь несколько дней, так неужели
я должен разыгрывать великодушие и заставлять тебя делать то, что ты все
равно сделаешь?.. И все только для того, чтобы твоя совесть была спокойна?..
лишь губы скривились в легкой гримасе, настолько неуловимой, что Равик
усомнился: уж не ошибся ли он? Но он знал, что не ошибся.
и ветер принес облачко сверкающей водяной пыли. Равик почувствовал, как по
телу пробежал мгновенный озноб.
мне рассказал в Париже.
пристани, и все необъятное небо опустилось на ее красивые плечи. Казалось,
Жоан уносит небо с собой... По-своему она права. Она сядет в белую лодку, ее
волосы будут развеваться на ветру, а я... Я идиот, что не поехал с ней,
подумал Равик. Но подобная роль пока еще не по мне. Во мне еще сидит эта
дурацкая гордость давно прошедших эпох, это донкихотство... И все-таки? Что
же тогда остается? Смоковницы, цветущие в лунной ночи, Сенека и Сократ,
виолончельный концерт Шумана, способность предвидеть утрату...
на локтях. Вероятно, она сидит на корме. Где-то в море остров, на нем
монастырь. Временами оттуда доносится петушиный крик... Как просвечивает
солнце сквозь веки! Какое оно красное! Нежные луга детства, поросшие маками,
нетерпеливая кровь, полная ожидания. Извечная колыбельная моря. Колокола
Винеты. Сказочное счастье - лежать и ни о чем не думать... Он быстро заснул.
напрокат в Париже. На нем он и приехал сюда с Жоан.
Равик проехал в Ниццу и Монте-Карло, а затем в Вилль-Франш. Он любил эту
старую небольшую гавань и немного посидел за столиком перед одним из бистро
на набережной. Потом побродил по парку возле казино Монте-Карло и по
кладбищу самоубийц, расположенному в горах, высоко над морем. Отыскав одну
из могил, он долго стоял перед ней, чему-то улыбаясь, затем узкими улочками
старой Ниццы, через площади, украшенные монументами, проехал в новый город;
потом вернулся в Канн, а из Канна направился вдоль побережья, туда, где
красные скалы и где рыбацкие поселки носят библейские названия.
трезвучию солнца, моря и земли, преобразившему все побережье в цветущий
край, в то время как где-то высоко горные тропы еще лежали под снегом. Над
Францией сгустились тучи, над Европой бушевала буря, но эта узкая полоска
земли, казалось, была в стороне от всего. О ней словно позабыли, здесь еще
бился свой, особый пульс жизни. Если по ту сторону гор вся страна уже тонула
в сером сумраке, подернулась дымкой грядущей беды, недобрых предчувствий,
нависшей опасности, то здесь сверкало веселое солнце и вся накипь умирающего
мира стекалась сюда, под его живительные лучи.
танец комаров, глупый, как легкая музыка баров и кафе. Крохотный мирок,
отживший свое, как бабочки в октябре, чьи легкие крылышки уже прихватило
морозом. Все это еще танцует, болтает, флиртует, любит, изменяет,
фиглярствует, пока не налетит великий шквал и не зазвенит коса смерти...
парусниками и моторными лодками. Кафе на набережной выставили пестрые зонты.
За столиками сидели загорелые женщины. До чего все это знакомо, подумал
Равик. Изменчивый, нежный лик жизни - соблазны веселья, беспечность, игра...
До чего же все это знакомо, хотя давно уже ушло в прошлое. Когда-то и я так
жил, порхал мотыльком и думал, что в этом жизнь... Машина в крутом вираже
вынеслась на шоссе и помчалась прямо в пылающий закат...
Равик спустился в ресторан "Иден Рок". Там было почти пусто: по вечерам вся
публика отправлялась в Жюан-ле-Пен или в Канн. Он выбрал столик на террасе,
построенной на скале и напоминавшей корабельную палубу. Внизу под ним
пенился прибой. С горизонта, объятого пламенем заката, набегали волны:
темно-красные и зеленовато-синие вдали, ближе к берегу они приобретали более
светлый, золотисто-красный или оранжевый оттенок. Волны все накатывались и
накатывались, принимая на свои гибкие спины опускающиеся сумерки и
расплескивая их разноцветной пеной на прибрежные скалы.
глубокое одиночество. Трезво и бесстрастно размышлял он о будущем. Оттяжка
возможна, он это знал - мало ли существует уловок и шахматных ходов. Но он
знал также, что никогда не воспользуется ими. Все зашло слишком далеко.
Уловки хороши для мелких интрижек. Здесь же оставалось лишь одно - выстоять,
выстоять до конца, не поддаваясь самообману и не прибегая к уловкам.
вечер, терраса, потонувшая в грохоте морского прибоя, небо в улыбке
закатного солнца, полное колокольного перезвона далеких звезд... А во мне,
подумал он, горит прожектор, его холодный луч выхватывает из мрака будущего
немые месяцы, скользит по ним и снова шарит во тьме, и я уже знаю все и хотя
еще не чувствую боли, но твердо знаю - боль придет, и жизнь моя вновь
прозрачна - как этот бокал, полный чужого вина, которое не долго останется в
нем - иначе оно перестоит, превратится в уксус, уксус перебродившей страсти.
начинается. Разве ее удержишь? Невинно и ни с чем не считаясь, словно
растение к свету, тянется она к соблазнам, к пестрому многообразию более
легкой жизни. Ей хочется будущего, а я могу предложить лишь крохи жалкого
настоящего. Правда, еще ничего не произошло. Но это не важно. Все всегда
предрешено заранее, а люди не сознают этого и момент драматической развязки
принимают за решающий час, хотя он уже давно беззвучно пробил.
наполнил бокал и выпил. Вино было опять прежним - пенистым и светлым.