смогу, у меня рук таких нет... Как вы могли запомнить мой день рождения?
остались в нашей жизни?
Нержина:
тревожной, избыточно переполненной, даже в июльские дни полутёмной бутырской
камере второго послевоенного лета. Там скрещались тогда пёстрые жизни и
непохожие пути. Очередной тогдашний поток был -- из Европы. Проходили камеру
новички, ещё уберегшие крошки европейской свободы. Проходили камеру ядрёные
русские [пленники], едва успевшие сменить германский плен на отечественную
тюрьму. Проходили камеру битые калёные лагерники, пересылаемые из пещер
ГУЛага на оазисы шарашек. Войдя в камеру, Нержин вполз чёрным лазом под нары
по-пластунски (так они были низки), и там, на грязном асфальтовом полу, ещё
не разглядясь в темноте, весело спросил:
передвигались под нарами "от параши к окну", и на третьей неделе перешли
назад "от окна к параше", но уже на нары. И позже по деревянным нарам
двигались снова к окну. Так спаялась их дружба, несмотря на различие
возрастов, биографий и вкусов.
признался Нержину, что отроду бы он не заинтересовался политикой, если б
сама политика не стала драть и ломать ему бока.
как известно, противопоказано роботам. Нет, он по-прежнему не раскаивался,
что отказался от немецких хлебов, он не жалел трёх лет своих, погибших в
голодном смертном плену. И по-прежнему он считал исключённым представлять
наши внутренние неурядицы на суд иностранцев.
ДнепроГЭС?..
занимающая в лагерях целые часы, со стоянием зэков на морозе, перегоном их с
места на место и пересчётом то по одному, то по пяти, то по сотням, то по
бригадам, -- здесь, на шарашке, проходила быстро и безболезненно: зэки пили
чай у своих тумбочек, двое дежурных офицеров -- сменный и заступающий,
входили в комнату, зэки вставали (а иные и не вставали), новый дежурный
сосредоточенно пересчитывал головы, потом делались объявления и неохотно
выслушивались жалобы.
высокий, черноволосый и не то чтобы мрачный, но никогда не выражающий
никакого человеческого чувства, как и положено надзирателям лубянской
выучки. Вместе с Наделашиным он тоже был прислан в Марфино с Лубянки для
укрепления тюремной дисциплины здесь. Несколько зэков шарашки помнили их
обоих по Лубянке: в звании старшин они оба служили одно время выводными, то
есть, приняв арестанта, поставленного лицом к стене, проводили его по
знаменитым [стёртым ступенькам в] междуэтажье четвёртого и пятого этажа (там
был прорублен ход из тюрьмы в следственный корпус, и этим ходом вот уж треть
столетия водили всех заключённых центральной тюрьмы: монархистов,
анархистов, октябристов, кадетов, эсеров, меньшевиков, большевиков,
Савинкова, Кутепова, Местоблюстителя Петра, Шульгина, Бухарина, Рыкова,
Тухачевского, профессора Плетнёва, академика Вавилова, фельдмаршала Паулюса,
генерала Краснова, всемирно-известных учёных и едва вылезающих из скорлупы
поэтов, сперва самих преступников, потом их жён, потом их дочерей);
подводили к женщине в мундире с Красной Звездой на груди, и у неё в толстой
книге Регистрируемых Судеб каждый проходящий арестант расписывался сквозь
прорезь в жестяном листе, не видя фамилий ни до, ни после своей; взводили по
лестнице, где против арестантского прыжка были натянуты частые сетки как при
воздушном полёте в цирке; вели долгими-долгими коридорами лубянского
министерства, где было душно от электричества и холодно от золота
полковничьих погонов.
они быстро замечали разницу: Шустерман (его фамилии тогда, конечно, не
знали) угрюмой молнией взглядывал из-под срослых густых бровей, он как
когтями впивался в локоть арестанта и с грубой силой влёк его, в задышке,
вверх по лестнице. Лунообразный Наделашин, немного похожий на скопца, шёл
всегда поодаль, не прикасаясь, и вежливо говорил, куда поворачивать.
вопрос, будет ли сегодня кино, ответил, что не будет. Раздался лёгкий гул
недовольства, но отозвался из угла Хоробров:
считать снова.
что в папку не помещается.
в белье, крикнул Двоетёсов с хулиганским хрипом:
объявить приятную новость. -- Вот здесь, в полукруглой, поставим.
Руська. Он сидел там, наверху, по-турецки, поставил на подушку зеркало и
завязывал галстук. Через пять минут он должен был встретиться с Кларой, она
уже прошла от вахты по двору, он видел в окно.
уходить, но вслед им Хоробров перекрыл гуденье резким вятским говором:
Рождества! Елка -- это Рождество, а не новый год!
Хоробров ещё не досказал дежурным и теперь молча, энергично, высказывал
кому-то невидимому, двигая кожей лица. Он никогда не праздновал ни
Рождества, ни Пасхи, но в тюрьме из духа противоречия стал их праздновать.
По крайней мере эти дни не знаменовались ни усиленным обыском, ни усиленным
режимом. А на октябрьскую и на первое мая он придумывал себе стирку или
шитьё.
пластмассовой оправе и сказал Хороброву:
укушенный:
вас и переморили.
устраивали на Воркуте забастовку и голодовку. Но конец был и у них тот же,
всё равно. А заповедь -- сама распространилась. Реальное положение вещей.
каторжный лагерь какой-нибудь.
драть его вперегрёб, по крайней мере в весёлую компанию попаду. Может, хоть
там свобода слова, стукачей нет.
около койки Потапова-Нержина и дружелюбиво произносил на её второй этаж:
арестантской частной работы, то есть самой старательной работы в мире --
ведь арестанты никуда не спешат. В бордовом коленкоре изящно были размещены
кармашки, застёжки, кнопочки и пачки отличной трофейной немецкой бумаги. Всё
это было сделано, конечно, в казённое время и из казённого материала.
доносов...
Контровский Владимир
Маккарти Кормак
Прозоров Александр
Конан-Дойль Артур
Афанасьев Роман
Маккэфри Энн