Чтение 46–й страницы книги ~Убийственное лето~

чтобы я не стрелял: "Послушайте, я совершенно ни при чем! Клянусь вам! Все
произошло по вине моего свояка". Я молчал, а он попробовал передвинуться,
но опять замер, увидев, что я поднимаю "ремингтон". Я держал карабин
обеими руками, целясь ему в грудь. Он криво усмехнулся и сказал, уже тише,
прерывающимся голосом: "Нет, вы этого не сделаете. Вы решили меня
попугать, да? Во всем виноват мой свояк, клянусь вам". Я не ответил. И он,
решив, что я не стану нажимать на курок, отошел от стены и с решимостью
промолвил: "Ну хватит. Вы что, поверили ей? Разве вам не ясно, что она
ненормальная? Я, конечно, виноват тоже, но если всякая шлюха...". Я
выстрелил.
Выстрел прозвучал так громко, что на какое-то время я даже закрыл
глаза. А он, сделав шаг вперед, как бы пытался рукой отвернуть в сторону
дуло. С недоумением на лице он постоял еще какое-то время с насквозь
пробитой грудью, и это время показалось мне бесконечным, а затем вдруг
упал. И по тому, как он упал, я понял, что убил его.
Я вышел и прислушался. Тихо. Только постепенно дошло, что вокруг поют
птицы. Вернулся в кошару. Положил карабин в мешок. Когда вытаскивал ключи
от машины Туре, пришлось взглянуть на него. Пиджак на спине был с дыркой,
весь в крови.
Я побежал. Теперь то же расстояние показалось мне бесконечным. Не
хватало воздуха, а когда сел за руль "СХ", во рту все горело. Я чуть
помешкал, затем развернулся и, пропустив две машины, выехал на шоссе. Ехал
и повторял: "Будь осторожен. Будь осторожен". Ни о чем другом не хотелось
думать. Крупные капли пота падали мне на ресницы, и, чтобы вытереть их,
приходилось снимать очки.
Я остановил машину на левой стороне, как раз перед въездом на
лесопилку. Вынул из мешка карабин, положил на сиденье, а вылезая, не
выключил мотор и не запер дверцу. Когда шел к воротам, заходящее солнце
светило мне в спину. "Мсье Лебаллек!" - закричал я. В доме залаяла собака.
В дверях показалась женщина в фартуке. Чтобы разглядеть меня, приложила
руку к глазам. Я спросил: "Господин Лебаллек дома?" - "А что у вас к
нему?". Я жестом показал ей на машину за собой. "Я к нему по делу от его
шурина".
Она пошла за ним. Пахло смолой. Земля была кое-где посыпана опилками,
будто снегом.
Когда он вышел из дома, солнце мешало ему смотреть. Я не двигался с
места. Был он такой же высокий и грузный, как я, только лет на двадцать
старше. Голый до пояса, в руках салфетку держит. Спрашивает: "Ну что еще
такое?". Я сказал: "Гляньте-ка". И двинулся к машине. А он прикрыл дверь,
и я слышал за собой шаги. Я наклонился над сиденьем, словно что-то
разыскиваю, пока не удостоверился, что он рядом. Тогда я схватил карабин,
повернулся и пошел на него так, чтобы карабин не могли увидеть с дороги.
При виде ружья он резко остановился в семи или восьми шагах от меня.
Прищурившись, не мигая смотрел, как и Туре, но заговорил иначе: "Что за
игрушки? Кто вы такой?". Был ошеломлен, но не напуган. И тоже показался
почему-то мне знакомым. За спиной проносились машины. Я сказал: "Я муж
Элианы". У него волосатая седая грудь и на голове седые волосы. Кажется,
только в эту минуту я впервые подумал, что он и Туре брали ее. Эти
мерзостные волосы на груди, толстые лапы. Он сказал: "Ах вот в чем дело".
Теребя салфетку, он как-то неприятно поглядывал на меня. А затем,
оглянувшись на дом, сказал примирительно: "Кретин, ты, значит, поверил ее
россказням? К чему было мне кого-то насиловать! А ее ты можешь оставить
себе, она меня больше не интересует". И, повернувшись, пошел к дому. Я
нажал на курок. Получив пулю в спину, он споткнулся и отшвырнул салфетку.
Но не упал. Согнувшись чуть не пополам, он обхватил живот руками и с
натугой двинулся дальше. Услыхав, как он шепчет: "Вот дерьмо", я выстрелил
еще раз, после чего он упал с пробитой головой. Распахнулась дверь,
раздался лай, крики. Я увидел, как по двору несется овчарка, и, кажется, с
места не сошел. Она не набросилась на меня, а стала кружить вокруг
хозяина, лаяла и скулила. Тут же из дома выскочили с воплями люди и
бросились к "СХ". Да между первым и вторым выстрелами заскрипели тормоза
чьей-то машины на шоссе. Теперь из нее вышли обеспокоенные мужчина и
женщина. Я пригрозил им карабином и заорал: "Уезжайте, уезжайте!".
Мотор "СХ" работал по-прежнему. Я тронул, когда длинноволосый парень,
понявший все раньше других, видимо, сын Лебаллека, уже хватался за заднюю
дверцу. Но его отбросило, и я помчался в Динь, держа скорость под 130
километров. При въезде в город скорость сбросил, поехал направо. Перед
светофором пришлось затормозить. Я воспользовался этим, чтобы спрятать
карабин и очки в мешок. Перед самой площадью остановился и выключил мотор.
Снял красную рубашку, вытер руль и переключатель скоростей, хотя хорошо
понимал, что это ни к чему, сунул рубашку в мешок.
Когда вышел из машины, уже выли сирены полиции. В сторону Ла Жави
промчались по крайней мере две машины. Я едва не побежал к своей "ДС",
рискуя привлечь внимание прохожих или высунувшихся из окон. Подняв заднее
сиденье, сунул туда мешок. И перед тем как отъехать, надел куртку.
Перед въездом на мост через Блеонн было, как обычно, тесно, а
посередине, яростно сигналя, пронесся автобус полиции. Еще не выставили
кордоны, и до Маноска я ехал в потоке машин. В какую-то минуту нас на
полной скорости обогнали двое на мотоциклах. Я их увидел потом при въезде
в Малижайи, они разговаривали с жандармами. Те останавливали все "СХ" и
еще "ЖС" - вероятно потому, что они схожие. Дальше все было тихо. Сердце
поуспокоилось. Только очень хотелось пить.
Было около одиннадцати, когда я съехал с автострады в центре Марселя.
Доехал до Корниша и тут на скале размозжил карабин и бросил в воду,
отделался тем же путем от оставшихся патронов и от очков. По дороге в
"Кристотель" притормозил еще дважды, бросив мешок и красную рубашку в
водостоки.
В полночь в баре было еще полно. Никто не обратил на меня внимания. Я
поднялся к себе, выпил две бутылки пива, принял душ и лег. Опять хотелось
пить. Подумал было встать и взять из холодильника минералку. Но сразу
заснул, как провалился. Проснулся я сам, не знаю почему, среди ночи. Меня
мучил страх. Однако прошло немало времени, прежде чем я вспомнил, что убил
двух человек. Потом усталость помогла снова заснуть.

КАЗНЬ (12)

Я увидел Эну на другой день в той же палате. Распустив волосы, она
стояла около постели в одном из привезенных мной платьев - белом летнем.
Глаза казались еще светлее, чем обычно. Я обрадовался, что она надела
именно это платье. Стояла очень прямо, внимательно вглядываясь в мое лицо
с какой-то нерешительной, очень нежной, но - как бы это сказать - чужой
улыбкой.
Хотя было воскресенье, мадам Фельдман пришла тоже и сказала ей: "Этот
господин знает тебя, он знаком с твоим папой", но Эна только качнула
головой, что рада. Не зная, чем доставить ей удовольствие, я купил цветы и
коробку шоколада. Она сказала: "Спасибо, мсье". И пока медсестра ходила за
вазой и ставила цветы, начала разговаривать сама с собой каким-то низким
голосом. Я сказал: "Элиана". Она все с той же улыбкой посмотрела на меня,
и я почувствовал: чего-то ждет. Я сказал ей: "Если ты чего-нибудь хочешь,
скажи, я принесу". Она ответила: "Я хочу серебряное сердечко и медвежонка,
и потом я еще хочу..." Она не договорила и стала плакать. Я спросил: "Чего
ты хочешь?". Она пошевелила головой, не переставая смотреть на меня сквозь
слезы, и все. Стоявшая за мной врачиха сказала: "Этот господин твой
большой друг. Он через несколько дней привезет на машине твоего папу".
Тогда она засмеялась и, плача, стала ходить по палате, приговаривая: "Да,
этого я очень хочу. Да, это то, что надо". И снова тихо заговорила сама с
собой - неспокойная, но счастливая, со слезами на щеках.
Мне дали понять, что пора уйти. А я-то не пробыл и пяти минут. Я
сказал: "До свидания, Элиана". Она, обернувшись, опять улыбнулась. Щеки
ввалились, голову она держала очень прямо, и я заметил - потому что
стремился все унести с собой в памяти, - у нее сняли обручальное кольцо.
В коридоре я прислонился к стене, и мадам Фельдман мне сказала:
"Перестаньте. Я же вас предупреждала. Будьте благоразумны". Я сделал над
собой усилие. Мне было стыдно. Мы пошли к лифту. Я сказал "Как же так?
Разве это бывает?" Она ответила "Неизлечимые болезни редки. Если бы я
всем сердцем в это не верила, то сидела бы дома и смотрела по телевизору
передачу о крокодилах. Вот существа, которые сумели выжить, несмотря ни на
что".
Я поездил по Марселю. Поставил машину на аллее Леон-Гамбетта, вошел в
кафе. По-прежнему хотелось пить. Заказал воду с мятой. Ее любимый напиток.
Более прохладительный, чем пиво. Кажется, я хотел чего-то, чего не
существует на свете.
Потом пешком спустился по улице Канебьер до Старого порта. Меня
толкали, но я молча рассматривал витрины. Серебряное сердечко. Где оно?
Медвежонок, тот в нашей комнате. Я видел его перед отъездом. В Старом
порту я поглядел на воду, на пятна нефти, на пароходики. Вернувшись на
Канебьер, купил в киоске парижскую газету "Журналь де Диманш" и
просмотрел, сидя в кафе, снова взял стакан минеральной с мятой.
О происшествии в Дине там уже писали, но в двух словах. Неизвестным
убит хозяин лесопилки, исчез шурин жертвы, агент по продаже недвижимости.
Машина его обнаружена, ведутся розыски. Я знал, что в понедельник газеты
напишут подробнее, но не чувствовал ничего похожего на страх. Было
безразлично.
Около шести часов вечера сел в "ДС". Решил ехать домой и вернуться
снова на другой день. Я привезу ей медвежонка, она будет счастлива.
Вечером поговорю с Микки. Не стану ему рассказывать, что я сделал, чтобы
не впутывать его в это дело, но мне станет легче, когда увижу его мордаху
и услышу его глупости. Он опять заговорит об Эдди Мерксе, Мэрилин Монро и