удивлен, что, увидев приближающуюся от моря живописную троицу, от которой
даже видавшие виды собаки, поджав хвосты, ретировались, он не поспешил к
рации и не вызвал вертолет с нарядом милиции, усиленный взводом
автоматчиков. Он только слегка побледнел, увидев мою голую правую ногу, и
левую ногу, соответственно облаченную в красный носок и рваную босоножку
(свою обувь я потерял еще на острове). Самое удивительное, эти замызганные
босяки пытались держаться как обыкновенные английские лорды на скромном
приеме в королевском дворце.
глупыми ухмылками на лицах и еще более глупыми вопросами вроде: "Где мы
находимся?" и "Какое сегодня число?" Так вот, почтенный аксакал так не
сделал. Он поступил мудро - он пригласил нас в юрту, отложив расспросы на
потом...
и не чувствовал его вкуса. Я опрокидывал пиалу словно не в собственный рот,
а в стоящее рядом ведро. Кажется, чай не долетал до желудка, усваиваясь еще
в пищеводе. После каждого глотка мелкие бисеринки пота покрывали мои лицо,
спину, грудь. Пот стекал тонкими струйками по телу, мне становилось хорошо,
почти прохладно. Организм, словно сухая промокашка, впитывал воду, которой
ему не хватало столько времени и немедленно перерабатывал ее в спасительный
пот.
чая, исчезающего в бездонных глубинах моего сухопарого тела. Она, как
зритель, наблюдавший за выступлением фокусника, пыталась заметить, в какой
рукав, карман или штанину я сливаю излишки воды. Не мог же я такие
количества ее уместить в желудке. Я сам, как бы выворачивая глаза внутрь
себя, ужасался открывшимся способностям. Я боялся раздуться от воды, как
воздушный шарик, и потом звонко лопнуть. Судя по темпам потребления, это
должно было произойти скоро. Но, с другой стороны, я даже не залил чувства
жажды. Я хотел пить, и самое удивительное, я мог пить!
Мне было неудобно за столь явное проявление жадности, и я твердо решил,
выпив половину чая, сделать остановочку, побеседовать пару минут о том, о
сем и лишь после этого продолжить свое занятие. Но совладать с собой не
смог. Как только о зубы звякнул край пиалы, я начал делать быстрые
торопливые глотки и остановился, лишь когда увидел ее дно. Я попытался
проследить путь выпитого чая, но он, как всегда, оборвался в пищеводе. Я
наполнил двенадцатую пиалу. Аксакал смотрел на меня с интересом и большим
уважением. Он всегда считал, что северные люди не понимают чай, как
напиток, не ценят его вкус, не умеют потреблять в достойных количествах. А
этот опрокинул уже двенадцать пиал и останавливаться не собирается.
смягчить впечатление от своего потребительного поведения.
степенно, отдавая должное божественному напитку. Не успел я опустить
перевернутую вверх донышком пиалу на кошму, как в юрту вошел Салифанов. При
виде парящего чайника у него заблестели глаза. Я понял, чаепитие только
начинается...
на галопирующем верблюде. Длинные, но резкие скачки бросали нас
вперед-назад, словно мы еще плыли на плоту при сильном кормовом волнении.
При броске вперед у нас дружно клацали челюсти, при броске назад головы
закидывались к спине. В некоторых местах, благодаря специфическим звукам,
издаваемым нами, поездка напоминала испанский танец с изобилием кастаньет.
Раз шесть-семь верблюд, наверное, чтобы насладиться дополнительно
погремушечным стуком наших сталкивающихся голов, подгибал передние ноги, с
размаху, словно подрубленный, падал на колени, вследствие чего мы валились
друг на друга, услаждая слух "корабля пустыни" очередной музыкальной
импровизацией. Наверное, верблюд считал, что мы могли бы и сами неплохо
пройтись по пустыне, а не взгромождаться на его спину.
передали пастухи. Осоловев от обильной еды и общения, мы с трудом доползли
до кроватей, но уже через час нас разбудили. Торопливо собрав груз, мы
выскочили на улицу, где в свете одинокого фонаря увидели запыленный "ЗИЛ" с
"фруктовыми" (увеличенными на полтора метра) бортами. Два усталых, обросших
многодневной щетиной, с воспаленными глазами водителя стояли, навалившись
на бампер. Из-под капота выбивался пар, в радиаторе булькала кипящая вода.
Мы забрались в кузов и тут же крепко заснули.
Всю ночь на меня, как гигантская жаба, прыгала двадцатилитровая канистра
из-под бензина. Всю ночь мы катались по кузову от борта к борту, как
деревянные чурбаки. Но это нас разбудить не могло.
бортов, тревожно переговаривались Решали, в какую сторону ехать.
воды в канистре и плюс вода в радиаторе. Не густо! Еще у нас заполненная
полиэтиленовая восьмилитровка. На два-три дня хватит, а потом... Я еще
пятнадцать минут порасстраивался и вновь уснул. Выбираться из сложившейся
ситуации - забота шоферов, я им ничем помочь не могу. На плоту мы столько
раз оставались без воды, что я привык к этому и раньше времени не
паниковал. Придет время - поплачем.
планируемых трехсот километров на юг развернулись по плавной дуге к северу
и намотали на колеса двести километров в противоположную сторону.
ожидания, крошечное окошко билетной кассы, буфет в закутке. Здесь не было
даже этого. Посреди пустыни, прилепившись к металлической колее рельс,
стоял домик из белого кирпича, да на запасном пути два товарных вагона,
переоборудованных под жилье. Вот и все. В вагонах обитали рабочие-путейцы
передвижной ремонтной бригады. Сбросив вещи под бетонный забор - к чему он
здесь, догадаться мы не смогли, - отправились на разведку.
потупив глаза, спросил я у бригадира путейцев.
достаточно было выставить банку на солнцепек, я нагло набивался на
приглашение к завтраку. Бригадир удивленно обозрел меня от пяток до макушки
и молча указал на электроплитку, стоящую в углу.
Разогретую тушенку, сгущенку, три сухаря, сахар.
питанием!
не опускал глаза, выталкивал меня взглядом из-за стола на новую авантюру.
я забросил удочку, как рыболов, надеющийся на последнюю поклевку. Я сказал:
хозяина указал на стол.
приглашение.
серые буханки поглощали с большим удовольствием, чем первоклассное
пирожное. "Эклеры" и "Наполеоны" - десерт, баловство. Хлеб - еда! Первым
заходом мы умяли по полбуханки, без всего - без масла, без сахара, соли,
просто хлеб. Потом мы заглатывали все подряд, мешая сладкое и горькое,
соленое и кислое. Глаза шли впереди рук. Не успевал я взять кусок дыни, а
взгляд уже перескакивал на вскрытые рыбные консервы. Это было форменное
обжорство. За сутки гостеваний у пастухов и на релейной станции мы разъели
ссохшиеся желудки. Организм торопливо набирал утраченный жировой запас.
Наша жадность была вызвана не издержками воспитания - физиологической
необходимостью. Мы жадничали из чувства самосохранения. Наши желудки
помнили недавний голод и теперь, не надеясь на разумность своих хозяев,
старались запастись калориями впрок. Это типично для людей, выдержавших
длительный вынужденный пост.
шел десятый или пятнадцатый кон. А мы все еще сидели за столом, ворошили
бумажки, двигали банки, отыскивали не замеченные раньше продукты. Мы давно
насытились, но не могли себя заставить добровольно прекратить пищевую
вакханалию. Наши помутневшие глазки отыскивали в груде мусора все новые
годные к употреблению кусочки, крошки, ломтики. Мы съедали их без желания,
почти через силу, пропихивая то, что застревало в горле, хлебным мякишем.
плавания мы раз и навсегда пересмотрели отношение к еде. Мои знакомые и
сейчас удивляются, что я чуть не ложкой, давясь, пропихиваю в пищевод кусок
недоеденной столовской котлеты. Я не могу его отнести в посудомойку. Я
помню болтанку из морской воды и вареную плесень от "Геркулеса". К старому,
легкому отношению к еде возврата нет!
банки тушенки и сгущенки. Он тяжело глянул на меня и взял консервный нож.
наполнен продуктами под завязку!
ножа. Я обреченно потянулся к ложке.
Первый раз в жизни я наелся до боли. Не до тошноты, не до чувства тяжести в
желудке - до боли! Мы сидели, боясь шевелиться и глубоко дышать. Я ощущал
себя заполненной под самый верх кастрюлей, чуть наклони - выплеснется через