Чтение 46–й страницы книги ~Журналист~

слишком сначала неловко и скованно двигалась она навстречу совершенно
потерявшему разум Андрею. Обнорский, кончив первый раз, даже не смог
остановиться, он продолжал входить между Светиных раскинутых длинных ног,
одновременно целуя ее грудь, плечи, горло - все, на что натыкались его разом
пересохшие губы. В этот момент он целовал не только Свету, студентку
третьего курса московского журфака, с которой познакомился всего несколько
часов назад, но и Машу, и всех своих немногочисленных любовниц, и Лену... Он
целовал то, чего был лишен целый год, - Женщину.

Поэтому и была, наверное, в его движениях и ласках та невероятная
нежность и искренность, которые заставили Светлану вдруг задышать все чаще и
чаще, потом забиться, заметаться под Андреем с жалобными стонами, словно не
понимала она, что происходит. А потом ее стон перешел в крик, длинные
наманикюренные ногти вонзились Обнорскому в спину - и его финальный рык
слился с ее истомным выдохом. Они долго лежали слившись, слишком
ошеломленные, чтобы хотя бы шевельнуться, а потом Света еле слышно

Прошептала ему в ухо:

- Хороший ты мой... У меня никогда... ничего похожего не было...
Слышишь?.. Андрюшенька... Андрюша мой...

К Обнорскому от этого шепота, казалось, вернулись все вылившиеся в нее
силы, и он снова начал целовать вспухшие Светины губы и гладить ее
прижимавшиеся к нему бедра...

В общем, что бы там ни говорили ревнители моральных устоев, а была эта
ночь ночью самой настоящей нежности и, может быть, даже любви...

У Ильи с Ириной, судя по тяжелому скрипу большой родительской кровати и
страстным всхлипам, доносившимся в комнату Андрея и Светы, дела шли тоже
очень хорошо, просто даже замечательно.

Под утро сексуальная вакханалия выжгла и у ребят, и у девушек столько
калорий, что они, полуодетые и совершенно отъехавшие, сползлись не
сговариваясь на кухню к холодильнику и, ни капли не стесняясь друг друга,
начали есть все, что подворачивалось под руку, давясь и торопясь вновь
разбежаться по постелям...

Безумие плоти продолжалось почти сутки, девчонки напрочь позабыли про
занятия в университете, а ребятам торопиться было некуда - Обнорскому и
Новоселову дали по три недели отпуска...

Через день Света с Ириной все-таки убежали, еле передвигая ноги, - они
боялись, что их начнут искать с милицией встревоженные однокурсницы, - но
обещали вернуться, а ребята вызвонили Володьку Гридича и Леху Цыганова, и
понеслась настоящая карусель. Те примчались сразу же, привезли с собой море
водки и обрадовались Андрею с Ильей так, что никакими словами этого не
передать...

Запой продолжался еще дня три, квартира родителей Ильи вскоре
превратилась в настоящий вертеп. Несмотря на все усилия вернувшихся вскоре
Светланы и Ирины - девушки взяли на себя роль хозяек, но им было явно не под
силу сдержать пошедших вразнос ребят, - в квартире постоянно появлялись
какие-то новые люди - однокурсники Ильи, Гридича и Цыганова, тоже
вернувшиеся из разных стран парни, и у каждого жгло сердце и болела душа.
Новоселов, казалось, от водки и Ирины постепенно отмякал, добрел и
размораживался, а вот Андрей... Наверное, он в первые сутки выплеснул
слишком много нежности и тепла и в следующие дни все больше мрачнел,
замыкался и все чаще вспоминал то, что ему вспоминать совсем не надо было
бы...

Неожиданно вернулись с дачи родители Ильи, обомлели от вида разгромленной
квартиры, но радость от возвращения сына перевесила все остальные чувства -
обошлось без скандала, хотя Новоселов-старший и ходил по своему жилищу с
потерянным видом, повторяя одну и ту же фразу:

- И насрали в патефон...

Вся компания, кроме Обнорского, в испуге разбежалась, девушки, пряча от
родителей Новоселова глаза, исчезли первыми. Илья уговаривал Андрея остаться
еще на пару дней в Москве, но Обнорский принял решение в тот же день уехать
в Ленинград - затягивать дальше свое возвращение он не мог, его родители
могли позвонить Маше, узнать, что он в Москве, и сходить с ума от
неизвестности, куда пропал сын...

Илья проводил Андрея на вокзал, билет они купили с рук у спекулянта.
Ребята долго стояли на перроне и тяжело молчали. Праздник возвращения
закончился, если, конечно, можно было назвать праздником это разгуляево.

- Что девчонкам сказать?.. Светка будет спрашивать... - спросил наконец
Илья за несколько минут до отправления поезда.

- Не знаю, - пожал плечами Обнорский. - Скажи как есть... Уехал домой, и
все... Если буду в Москве - обязательно найду ее. Только когда это еще будет
- сам понимаешь...

Новоселов кивнул - он действительно все понимал: Светлана училась в
Москве, Андрей в Ленинграде. Перспектив развития отношений не было. Вот
только объяснить это девушке не много нашлось бы охотников - .Илья видел,
какими глазами она смотрела на Обнорского... И почему только Андрюха не
москвич?..

После последнего предупреждения проводницы о скором отправлении ребята
крепко обнялись, и Андрей вскочил в вагон. Когда поезд тронулся, друзья
продолжали еще некоторое время держать друг друга глазами, но постепенно
состав набрал скорость, и Илья уже не поспевал идти за ним по перрону. Еще
мгновение - и Новоселов пропал из виду, в эту секунду Обнорскому стало
настолько тоскливо, что он едва не выпрыгнул из вагона...

Всю ночную дорогу до Ленинграда Андрей не сомкнул глаз - курил в тамбуре
сигарету за сигаретой, думал обо всем сразу, привалившись пылающим лбом к
холодному стеклу дверного окна. В темноте октябрьской ночи его глаза
поблескивали то ли сдерживаемыми слезами, то ли жестоким металлическим
отсверком... Соседи по купе в самом начале случайно столкнулись глазами с
Обнорским и почувствовали безотчетный страх перед этим странным парнем, они
даже не сделали ни одного замечания за его бесконечные хождения из тамбура в
купе и обратно...

В Ленинград поезд пришел рано, но метро уже открылось. Перейдя площадь
Восстания, Андрей несколько минут решал, каким маршрутом ему ехать.
Поскольку было уже холодно, его выбор пал все-таки на метро. Перед тем как
войти в двери станции, Андрей долго смотрел на еще не заполненный спешащими
по своим делам пешеходами Невский и вспоминал, как год назад он прощался с
главной улицей города... Ему казалось, что с того дня прошел не год, а целая
жизнь... Да так оно, наверное, на самом деле и было.

До дома он добрался к половине восьмого утра - родители еще не ушли на
работу, дверь открыла мама, и Обнорскому стало больно от того, как она
постарела за прошедший год... Мама подслеповато прищурилась, пытаясь
разглядеть в полутемном коридоре раннего гостя, потом ее губы задрожали, и
она поднесла ладонь ко рту, словно боясь поверить...

- Это я, мама, - сказал Андрей, делая шаг навстречу и подхватывая упавшую
ему на грудь легкую, сухонькую фигурку. Он целовал мать, а она топила в его
куртке рвущиеся из горла рыдания... - Ну что ты, мама, - бормотал Обнорский,
гладя ее по голове и ловя глазами отца, выскочившего на шум из комнаты. - Ну
что ты... Все хорошо, мам. Я вернулся...

...На самом деле Андрей вернулся лишь, если так можно выразиться, в
физическом смысле. Мыслями он все еще был в Йемене, который снился ему
каждую ночь - так же как в Адене ему снилась Россия. Обнорский ходил по
улицам родного города и не чувствовал радости - здесь он был чужим и никому
не нужным.

На следующий день после своего приезда он отправился в университет.
Дворцовый мост Андрей решил перейти пешком, чтобы подольше можно было
смотреть в свинцовые невские волны. Был как раз полдень, и с Петропавловской
крепости ударила пушка - Обнорский инстинктивно пригнулся и чуть было не
залег на асфальтовое покрытие моста. Прохожие шарахнулись от него, как от
психа, а Андрей трясущимися руками с трудом достал из пачки сигарету,
которую в три затяжки спалил...

...На факультет он в тот день не попал - перейдя Дворцовый мост, сел в
автобус сорок седьмого маршрута и добрался до пивбара "Петрополь",
располагавшегося недалеко от станции метро "Василеостровская". "Петрополь"
считался "придворным" заведением востфака, впрочем, в нем любили сиживать и
студенты всех остальных факультетов универа, располагавшихся на Васильевском
острове. До отъезда в Йемен Андрей частенько захаживал в эту пивную и знал
многих ее завсегдатаев.

Первым, с кем столкнулся в "Петрополе" Обнорский, оказался его
однокурсник Зураб Енукишвили - они с Зурабом уехали из Союза практически
одновременно, только поскольку Енукишвили был афганистом, то он и попал, как
говорится, в страну изучаемого языка. Они никогда не были особыми
приятелями, но тут бросились друг к другу словно братья.

- Андрюха! Ты давно вернулся? - спросил Зураб. Он говорил по-русски безо
всякого акцента, потому что родился и вырос в Ленинграде.

- В Питер - вчера, а в Союз - с неделю назад... А ты когда? - Обнорский
оглядел пивную, ища свободные места.

- Я еще в сентябре - двадцатого... Пойдем, брат, у нашего стола место для
тебя всегда найдется...

Под пиво Зураб рассказывал Андрею последние факультетские новости и
многое из своих афганских приключений, потом говорил Обнорский. Постепенно
от легкого напитка ребята перешли сначала на "Монтану" (так в "Петрополе"
называли аперитив "Степной" - за изображенного на этикетке орла), а потом и
на водочку. Часы летели незаметно, Андрей все больше пьянел, и одновременно
с этим словно разжималась тугая пружина в его груди - из глаз исчезала
нехорошая угрюмость, да и на душе становилось как-то легче...

Домой Обнорский вернулся на "автопилоте" и сразу лег спать, не обращая
внимания на растерянные взгляды отца и матери, которые пытались его о чем-то
расспросить... На все их вопросы с первого же дня Андрей и в трезвом-то
состоянии отвечал невнятно, а пьяный тем более. Что он мог им рассказать?
Правду? Она была слишком страшной и грязной, да и к тому же совсем
непонятной - в мирном Союзе люди жили абсолютно другими мерками и
понятиями... Не хотел Обнорский травмировать родителей, жалел их, а они