Чтение 46–й страницы книги ~Ниндзя~

войну. Нет, Сацугаи никогда не говорил ни о довоенных временах, ни о самой
войне. Сама по себе война его не волновала. Больше того, он как бы не
замечал ее страшных следов, раскиданных по всей стране.

- Коммунисты всегда представляли угрозу для Японии, полковник.

Николас вспомнил, как Сацугаи сказал это однажды промозглым осенним
вечером. Небо из вишневого становилось темно-фиолетовым, и ветер стонал в
верхушках сосен и криптомерий, предвещая наступление зимы. Косые струи
мелкого дождя, как молчаливые слезы, стекали по огромным окнам кабинета.
Несчастный королек кружил под небольшим навесом над аккуратно подрезанной
изгородью. Капли дождя жемчужинами садились на овальные листья; мокрая
паутина раскачивалась на ветру. Королек то и дело вскидывал голову и
вглядывался в небо, дожидаясь, когда кончится дождь и он сможет улететь.

- Но их партия не такая большая, даже теперь, - возразил полковник. Он
набил трубку табаком и не спеша прикурил. Комната наполнилась сладким
голубоватым дымом.

- Дорогой полковник, - настаивал Сацугаи, - опасность нельзя измерять
цифрами, особенно здесь, в Японии. - Он говорил так, будто отец Николаса был
здесь случайным гостем. - Нужно учитывать активность врага, силу его
ненависти. Эти люди не просто преданы своим идеям. Это фанатики мирового
коммунизма. Их ни в коем случае нельзя недооценивать - именно с этого
начинаются их первые победы.

Полковник ничего не ответил, сосредоточившись на своей трубке. Это была
темно-коричневая вересковая трубка с изогнутой ручкой и высокой чашкой.
Полковник пронес ее через всю войну, и она была ему очень дорога. Его
коллекция насчитывала больше двадцати пяти трубок, но он неизменно курил
только эту.

"На войне каждый обзаводится собственными приметами" - думал полковник. И
это понятно: когда смерть каждый день и каждую ночь подступает из мрачных
джунглей, когда твои товарищи падают под пулеметным огнем и взлетают на
минах в нескольких шагах от тебя, или когда ты находишь их утром с
перерезанными глотками, - тогда только эти маленькие суеверия и удерживают
тебя от безумия.

Полковник тогда вбил себе в голову, что до тех пор, пока с ним его
трубка, пока он может отнять руку от горячего пулемета и нащупать ее в
кармане, - все обойдется.

Он отчетливо вспомнил то утро в начале лета 1945 года, когда его части
начали наступление на Сингапур. Они вышли из лагеря и медленно продвигались
к югу, поддерживая постоянный контакт по радио. Уже углубившись в джунгли,
полковник привычно потянулся за своей трубкой, но ее в кармане не оказалось.
Он остановился и осмотрелся, но в грязи, среди переплетенных корней, не
нашел ничего, кроме многоножек и пиявок. Его охватил липкий страх, и он
вместе со своими людьми вернулся в лагерь. Там полковник нашел свою трубку,
наполовину увязшую в илистой почве, очистил ее и уже собирался отдать приказ
на выступление, как послышались первые орудийные залпы. В том месте, откуда
они только что ушли, земля сотрясалась от взрывов, и яростные фонтаны грязи
и обагренных кровью листьев взмывали в воздух.

Полковник молча взмахнул рукой, и солдаты поползли сквозь густые джунгли.
Их товарищей уже не было в живых. Тех, кто миновал хитроумно поставленные
мины, уничтожил снайперский огонь. Негнущимися пальцами полковник нащупал в
кармане трубку, взвалил на плечо пулемет и повел солдат на запад, через
зловонные мангровые болота, чтобы обойти кровавый пейзаж смерти.

Глубокой ночью они вышли в тыл японского лагеря, бесшумно сняли часовых и
повесили их на деревьях как молчаливых свидетелей. Часть людей полковник
отправил обогнуть лагерь с юго-востока. Ровно в четыре утра они открыли
огонь. Воздух наполнился шипением свинца и веселым дымком пулеметов. Этот
испепеляющий огонь накрыл половину лагеря. Оставшиеся в живых отступили и
попали прямо в руки второго эшелона. Оказавшись под перекрестным огнем, они
дергались как безумные марионетки, пока от них не осталось и следа.

В другое время полковник посчитал бы это неразумной тратой боеприпасов,
но только не в ту огненную ночь.

- Сацугаи, - спокойно сказал полковник, выпуская облачко ароматного дыма.
Война все еще звучала у него в ушах. - Я не сомневаюсь, что вы знаете,
историю своей страны не хуже других. И вы понимаете, что коммунизм не может
прижиться в Японии. Его утопические идеи равенства противоречат слишком
многим японским традициям. Насаждать коммунизм в Японии просто смехотворно -
народ никогда не пойдет за этими людьми.

На лице Сацугаи появилось подобие улыбки.

- Мое мнение не имеет никакого значения, не так ли? Важно то, что думают
американцы. Они осознают коммунистическую угрозу и они знают, что мы -
дзайбацу - главный бастион на пути коммунизма. С ним не справиться путем
либеральных реформ. Ваш Макартур понял это в 1947 году.

Глаза полковника сверкнули.

- Тогда мы все были полны надежд...

- Надежды, полковник, это удел наивных, - вежливо перебил его Сацугаи. -
Нужно смотреть правде в глаза. Фукуока всего лишь узким проливом отделена от
материка. И оттуда исходит вполне реальная угроза, можете мне поверить. Они
всегда будут стремиться проникнуть сюда и свергнуть правительство. Вот
почему мы настаиваем на самых жестких мерах. Либерализму здесь не место, и
вы не можете с этим не согласиться.

- Я вижу только, что страна опять страдает в угоду определенным
интересам, так же, как это было во время войны.

На мгновение их взгляды скрестились. Казалось, в воздухе вот-вот вспыхнет
электрический разряд.

- Если бы в 1873 году дела обстояли так, как они обстоят сегодня, - мягко
вставил Сацугаи, - идеи сэйканрон никогда не потерпели бы поражения.

Он говорил о военной кампании против Кореи, которую стремилось развязать
общество Гэнь"ся. Провал этой политики послужил поводом для первого
открытого выступления против правительства Мэйдзи - покушения на Томоми
Ивакура.

- Не забывайте, полковник, если бы эти идеи подучили поддержку, не было
бы войны в Корее, а коммунисты оказались бы зажаты в Маньчжурии. Теперь же,
- Сацугаи пожал плечами, - Соединенные Штаты ведут одну бесполезную войну за
другой.

- Что вы хотите этим сказать?

- Разве это не очевидно? Вы сами воевали в азиатских джунглях. Там
американские танки, артиллерия или даже массированные бомбардировки ничего
не решают. Коммунисты слишком хорошо организованы, и их людские резервы
практически неисчерпаемы.

- Вьетнам нас не касается, - Трубка полковника погасла, но он этого,
казалось, не замечал.

- Извините, дорогой сэр, - Сацугаи скрестил ноги и расправил складки на
шерстяных брюках, - но я должен заметить, что в этом вы глубоко
заблуждаетесь. Если Вьетнам падет, следующей, несомненно, будет Камбоджа. А
что потом станет с Таиландом? Нет, так называемая "теория домино" слишком
правдоподобна - от этой перспективы мороз идет по коже.

Веки полковника были полуприкрыты, будто он задремал. Остывшая трубка
по-прежнему находилась в уголке его рта. Он прислушивался к убаюкивающему
шуму дождя, барабанившего по оконному стеклу и карнизам. Мысли полковника
погрузились в прошлое.

Они были идеалистами. По крайней мере, вначале. Но к 1947 году
американская политика в Японии резко переменилась. Американцам уже не так
нужны были военные репарации: они довольствовались тем, что Япония стада
демилитаризованной. Теперь их больше занимало другое: Япония должна была
превратиться в их форпост против коммунизма на Дальнем Востоке. В связи с
этим американцы начали последовательно действовать в двух различных
направлениях. Во-первых, многие влиятельные до войны консервативные политики
и бизнесмены были восстановлены на своих постах. Во-вторых, в японскую
экономику полились миллионы долларов, пока промышленность не была
восстановлена на 80 процентов. При этом японцам позволили устроить охоту на
коммунистов и левых радикалов - то, что когда-то было сделано в Испании,
Иране и Южной Америке. Только на этот раз американцы попали в цель.

За окном поднимался ветер, швыряя в окно струи дождя. Небо стало
совершенно серым.

Тогда в 1945 году их небольшая группа, сплоченная энтузиазмом" свято
верила, что будущее Японии - в подлинной демократии, свободной от феодальных
пережитков. "Как все мы были наивны! - думал полковник, с грустью соглашаясь
с Сацугаи. - Никого из моих друзей уже нет, никого".

Он смотрел на окно, по которому холодными беспомощными слезами стекали
струи дождя. Яростный порыв ветра закружил мокрые листья и швырнул их в
воздух, как эскадрилью странных крохотных самолетиков. За все двадцать три
года, проведенные на Дальнем Востоке, полковник никогда не чувствовал себя
таким чужим. Он остался один, совсем один. Его друзья, ближайшие советники
Макартура, уходили один за другим: их либо куда-нибудь переводили, либо
увольняли в запас.

Сначала они не сознавали, что оказались в центре политической игры, не
замечали перемен в самом Макартуре. Даже после поворотной точки в 1947 году
они продолжали отчаянно бороться в надежде, что их совместные усилия вернут
новую Японию к демократии. Теперь их тогдашнее бессилие стадо совершенно
очевидным. Политика вырабатывалась по другую сторону океана, и от них ждали
ее выполнения, а не критики. Терлейн высказался слишком откровенно и был
поспешно уволен в запас. Маккензи отозвали в Штаты. Робинсон не вытерпел
унижений и два года назад подал в отставку. Оставался один полковник -
человек из железа. Хотя он и не подавал вида, но чувствовал себя разбитым и
смертельно разочарованным. Он не мог смириться с тем, что дело его жизни
оказалось совершенно бессмысленным, что мечта, за которую он боролся так
долго и так напряженно, никогда не станет действительностью.

Но даже теперь полковник не мог отступить - это было не в его характере.
Он всегда считал себя умнее остальных. В конце концов, у него был козырь, о
котором знал только он один.

"Значит, я проиграл, - думал полковник. - Меня перехитрили. Но это не