Чтение 46–й страницы книги ~Эйтонский отшельник~

что я скрываюсь от кого-то. Да и сам он не делал секрета, что
тоже скрывается. Вот он и предложил действовать вместе, мол,
так безопаснее. Тем более, что обоим нам надо было на
северо-запад. А насчет пилигрима, это Кутред придумал. Сами
видели, и лицо, и осанка у него подходящие. Одежду для него я
украл в монастыре, за перламутровой раковинкой тоже дело не
стало, а вот медаль Святого Джеймса у Кутреда была своя. Кто
знает, может, он имел на нее все права? К тому времени, когда
мы добрались до Билдваса, Кутред уже вошел в роль, да и волосы
с бородой у него отросли. Так что перед леди Дионисией он
предстал во всей красе. И она не знала за ним ничего худшего,
чем то, что он согласился сослужить ей службу. Он сказал ей,
что он священник, и она поверила. Я-то знал, что Кутред никакой
не священник, он и сам говорил это, когда мы были вдвоем, и
смеялся над старой леди. А уж зубы заговаривать он был мастер.
Леди Дионисия поселила его в скиту рядом с монастырским лесом,
чтобы Кутред пакостил там назло аббату. Все эти пакости я взял
на себя, Кутред и не знал ничего, но я говорил старой леди, что
это все он. Он не выдавал меня, а я его.

-- Он предал тебя едва узнал, что тебя ищут, -- сказал
Хью. -- Нечего его выгораживать.

-- Что ж, я жив, а он нет... -- возразил Гиацинт. -- Зачем
я буду наговаривать на него. О Ричарде, вы, наверное, знаете. Я
разговаривал с ним всего один раз и, видимо, пришелся ему по
душе, так что он, не зная за мной ничего дурного, не захотел,
чтобы меня сцапали и вернули старым хозяевам. И мне пришлось
подумать о себе. Я далеко не сразу узнал, что мальчика схватили
на обратном пути, и мне пришлось прятаться и ждать, покуда
выдастся случай поискать его. Кабы не доброта Эйлмунда,
которому я столько напакостил, ваши люди, шериф, давным-давно
взяли бы меня. Только вы же знаете, я Босье и пальцем не
тронул. А после возвращения из Лейтона я из сторожки ни ногой,
это вам Эйлмунд с Аннет подтвердят. И о том, что случилось с
Кутредом, я знаю не больше вашего.

-- Меньше, меньше нашего ты знаешь, -- согласился Хью, с
улыбкой поглядев на Кадфаэля. -- Считай, парень, что ты в
сорочке родился. Завтра ты можешь уже не бояться моих людей.
Ступай спокойно в город и ищи себе работу. Но под каким именем
ты намерен жить дальше? Выбирай, чтобы мы знали, с кем имеем
дело.

-- Как скажет Аннет, -- вымолвил Гиацинт. -- Отныне именно
ей до конца жизни придется звать меня по имени.

-- Это мы еще посмотрим, -- проворчал Эйлмунд из своего
угла по другую сторону очага. -- Надо бы тебе поумерить свою
дерзость, иначе не будет на то моей доброй воли.

Однако сказано это было вполне добродушно, как если бы
Эйлмунд с Гиацинтом уже пришли к взаимопониманию, а ворчание
лесничего было не более, чем отголоском прежних споров.

-- Я предпочитаю имя Гиацинт, -- сказала Аннет. До сих пор
она сидела поодаль, как и положено послушной дочери, подносила
чашки и кувшины и никоим образом не вмешивалась в мужские дела.
Кадфаэль подумал, что делает это она не из скромности и
робости, но потому что уже получила желаемое и была уверена в
том, что ни шериф, ни отец, никто, какою бы властью он ни
обладал, не отнимет этого от нее. -- Ты останешься Гиацинтом,
-- твердо сказала она. -- А Бранд пусть уходит.

Аннет сделала разумный выбор, ибо какой было смысл
возвращаться или даже оглядываться на прошлое. В
Нортгемптоншире Бранд был безземельным вилланом, а Гиацинт
будет свободным ремесленником в Шрусбери.

-- Ровно через год и один день с того дня, как я найду
себе работу, я приду к тебе, Эйлмунд, и испрошу твоего
согласия, -- сказал Гиацинт. -- И ни днем раньше!

-- И если я увижу, что ты заслуживаешь, ты получишь его,
-- согласился лесничий.

В сгущающихся сумерках Хью с Кадфаэлем ехали домой, как
бывало уже не раз с тех пор, как они впервые сошлись в
состязании, разум против разума, и в конце концов к обоюдному
удовольствию крепко подружились. Стояла тихая, теплая ночь,
утром, должно быть, опять будет туман. Вокруг, словно море,
раскинулись мутно синеющие поля. В лесу же пахло влажной
осенней землей, созревшими грибами-дождевиками и гниющей палой
листвой.

-- Что-то я совсем загулял, -- вымолвил Кадфаэль. На душе
у него об эту пору года было покойно и грустно. -- Грех это, я
знаю. Я избрал жизнь монаха, но теперь не вполне уверен, что
смог бы выносить ее без твоей помощи, без таких вот по сути
дела краденых выездов за монастырские стены. Да-да, краденых.
Конечно, меня и так часто посылают куда-нибудь по долгу службы,
но я еще и краду, урывая больше, чем мне причитается. И что еще
хуже, Хью, я нисколько не раскаиваюсь! Как думаешь, найдется ли
местечко в блаженных пределах для человека, который взялся за
плуг, однако то и дело покидает борозду, дабы вернуться к своим
овечкам?

-- Думаю, овечки в этом не сомневаются, -- сказал Хью,
улыбнувшись. -- Ведь этот человек слышит их молитвы. Даже
черных и серых овечек, вроде тех, за которых в свое время ты
боролся с Богом и со мной.

-- Совсем черных овечек очень мало, -- возразил Кадфаэль.
-- Больше все в пятнышках, так сказать, в яблоках, вроде твоего
длинноногого жеребца. Да и кто из нас без пятнышка? Быть может,
именно это и заставляет нас быть терпимыми к другим тварям
Господним. И все-таки я согрешил, и согрешил вдвойне, ибо в
своем грехе получаю удовольствие. Придется наложить на себя
епитимью и всю зиму не выходить за стены обители. Разве что
когда за мной пошлют. А потом сразу назад!

-- Ну конечно, до первого бродяги на твоем пути! И когда
же ты намерен начать?

-- Как только нынешнее дело придет к своему благополучному
концу.

-- Ты говоришь прямо как оракул! -- засмеялся Хью. -- И
когда же это произойдет?

-- Завтра, -- сказал Кадфаэль. -- Бог даст, завтра.

Глава четырнадцатая

Когда до повечерия оставалось еще около часу, Кадфаэль вел
свою лошадь в конюшню через большой монастырский двор. Он
увидел, как из покоев аббата вышла леди Дионисия со скромно
покрытой головой и направилась в сторону странноприимного дома.
Ее спина была как всегда выпрямлена, поступь тверда и надменна,
однако менее решительна, чем прежде. Голова старой леди была
чуть склонена, женщина смотрела себе под ноги, а не с вызовом,
прямо перед собой. Разумеется, все ее признания останутся
тайной исповеди, но Кадфаэль не сомневался в том, что леди
Дионисия рассказала все без утайки, ибо она была не из тех, кто
делает что-либо наполовину. Она больше не будет пытаться
вырвать Ричарда из-под опеки аббата Радульфуса. Старая леди
была потрясена слишком сильно для того, чтобы рисковать вновь,
покуда время не сотрет память о ее встрече со внезапной смертью
без покаяния.

Было похоже на то, что леди Дионисия решила заночевать в
обители, дабы утром успокоить свою душу и помириться с внуком,
который в этот час уже крепко спал, благополучно избежав
брачных уз и вернувшись туда, где хотел жить. Его товарищи
тоже, наверное, крепко спали, искупив свои грехи и вновь обретя
пропавшего было друга. Все, слава Богу, наладилось. Что же
касается покойника, лежавшего в часовне, имя которого едва ли
было его настоящим именем, то мальчиков он нисколько не
тревожил.

Кадфаэль довел лошадь до конюшенного двора, освещенного
парой факелов у ворот, расседлал ее и как следует обтер. В
конюшне все было тихо, -- разве что негромко вздыхал
поднявшийся к ночи ветер, да раздавался редкий стук копыт
какой-нибудь лошади, переступавшей с ноги на ногу в стойле.
Кадфаэль завел свою лошадь, повесил на стену упряжь и
повернулся к выходу.

И тут он заметил человека, молча стоявшего в воротах.

-- Добрый вечер, брат! -- приветствовал его рейф из
ковентри.

-- Это вы? -- спросил Кадфаэль. -- Не меня ли ищите?
Простите, что заставил себя ждать, вам ведь завтра в дорогу.

-- Я увидел тебя на большом дворе. Давеча ты сделал мне
одно предложение... -- тихо вымолвил Рейф. -- Если еще не
поздно, я бы принял его. Не так-то просто оказалось обработать
рану одной рукой.

-- Идемте, -- позвал Кадфаэль. -- В моем сарайчике нам
никто не помешает.

Сумерки еще не сгустились до полной темноты. Поздние розы