раздался телефонный звонок; Грешев вздрогнул, и Степанов
заметил, как в глазах старика мелькнул испуг.
своим соплеменникам все что угодно. Но, я полагаю, в ваших
интересах не обсуждать нашу с вами беседу. Я очень надеюсь
на ваше благоразумие. Дело обстоит серьезнее, чем вы
думаете. Последствия могут быть самыми неожиданными. Или
вы уже рассказали им о моем к вам визите?
"вы", маньяк!
его держать постоянно под надзором врачей, не ровен час, и
за нож схватится. Так ведь нет же! Не кто иной. как Ник.
Павл. Рябушинский решил создать галерею русских писателей,
не спорю, идея хороша, но предложить Врубелю, находящемуся
на лечении, писать портрет Валерия Брюсова?! Вы что-нибудь
понимаете? Я самым категорическим образом отказываюсь взять
в толк решение московского толстосума. Вы, случаем, не
осведомлены, Рябушинский - русский?
свою жизнь, хотя тоже хорош гусь... Сплошной модерн,
либеральные намеки, столь угодные пьяной матросне,
студентишкам да рабочей черни...
либерала Витте кончилось, храни нас господь от такого рода
говорунов. Только плетка к кнут, а на ослушавшихся - петля!
Иначе с нашим народцем говорить нельзя, больно доверчив,
легко внимает чужим словесам и дурным идеям.
Врубелю, он уже и не понимает толком, что об нем пишут, но
во Рябушинскому и всем нашим доморощенным меценатам, дабы
впредь неповадно было тащить в выставочные залы "творения"
душевнобольных.
чтобы "Новое время" поскорее перевело мне гонорары. Там
накопилось порядком, а мы намерены с Танечкой уехать в
Берлин. Оттуда легче видеть происходящее в несчастной
России. Спокойнее писать. С горечью вспоминаю слова одного
литератора, что сохранить любовь к Руси можно только в том
случае, ежели постоянно живешь в Париже, зато часто меняешь
пьяниц управляющих, дабы деньги вовремя слали. А что?!
Увы, близко к правде. Мой управляющий - прямо-таки наглец!
Я ему отдал имение исполу, богатейшие земли, только успевай
поворачивайся и будешь с деньгами, так нет же! Ворует!
Рубить правую руку до локтя! Прилюдно! Один способ
покончить с воровством, иного не вижу!
"Брюсов", высылаю завтра, Вы уж постарайтесь поставить ее в
номер немедля.
поехали в Сохо; пили; князь сделался серым, лицо отекло,
веки набрякли, казались водянистыми, ночью он был как-то
неестественно, истерически весел; порою, однако, замирал;
глаза становились неживыми; повторял то и дело: "Чем мы им
мешаем? Я хочу понять, чем мы можем им мешать?!"; когда
Степанов заметил, что они могут мешать тем, кому не угоден
диалог, князь досадливо махнул рукой; "Митя, не впутывай в
наши добрые отношения пропаганду"; пригласил аккуратненькую
немочку танцевать; музыка была оглушающей, какие-то зловещие
рок-н-роллы, и, хотя Ростопчин ловко двигался в такт
мелодии, весь его облик протестовал против нее; Степанов
вспомнил доктора Кирсанова, тот рассказывал ему про свою
стратегию с девушками, выработанную еще в конце тридцатых
годов: "Без патефона ничего не выйдет; необходима тройка
хороших пластинок, "Брызги шампанского", "Не оставляй меня"
или что-то в этом роде; танго-путь к блаженству; легальное
объятие, поцелуй в конце танца правомочен, продолжение
нежности; чувство тоже имеет свою логику".
лицо его все больше бледнело; он что-то говорил немочке; та
отвечала деловито, без улыбки; договариваются, понял
Степанов, это здесь просто, форма сделки, только без печати
нотариальной конторы; снова вспомнил Берлин, лето шестьдесят
восьмого, жаркое лето; Степанов тогда пригласил Анджелу с
подругой, звали ее Ани; высокая, в больших очках,
грустная-грустная; Режиссер был еще жив; тоже танцевал, и
Степанов не мог сдержать улыбки, когда шестидесятилетний
Режиссер отплясывал с Ани; шестьдесят лет, конечно, не
возраст для мужчины; любимые женщины говорят, что это пора
расцвета, привирают, конечно же; мне тогда было тридцать
шесть, как же пролетело время, ай-яй-яй! "Сейчас тебе
пятьдесят три, - подумал он, - и ты убежден, что все еще
впереди; великое свойство человеческой натуры - надежда на
лучшее, забвение прожитого; Режиссеру было шестьдесят, всего
на семь лет старше меня". Степанов когда-то написал стихи,
он продолжал писать в стол; после конфуза со Светловым
стыдился показывать кому бы то ни было; "Мне тридцать, мне
тридцать, мне скоро шестьсот, идет мой последний молоденький
год..."
двигался в такт музыке, вспоминал Будапешт, художницу Еву
Карпати, тихий Дом творчества кинематографистов на берегу
Дуная, ее крохотное ателье на улице Толбухина, вспоминал,
как она показывала ему свои странные картины, все в синем
цвете; девушки и птицы; "Я не хочу выставляться. Зачем?
Живопись - это всегда для себя". Он тогда написал ей стихи,
там были строки: "Ведь если приходим не мы, то другие;
чужие другие, плохие; все смертно, все тленно, все глупо,
пассивность таланта преступна!" Перед вылетом Ева спросила:
"Хочешь, чтобы я приехала к тебе?" А он видел перед собою
лицо маленькой Бэмби, Лыса тогда еще не было, видел лицо
Нади с ее круглыми глазами, ямочки на щеках и не знал еще
тогда ничего про то, что у нее было, казнил себя постоянно
за самого себя, за то, что так алчен к людям; "Ты
коллекционер, - сказала ему Надя во время очередной ссоры, -
ты собираешь людской гербарий". Он поцеловал Еву в ее
вздернутый смешной нос, взял за уши, приблизил ее лицо к
себе и ответил: "Я очень этого хочу, только, пожалуйста, не
приезжай ко мне, ни за что не приезжай; взрослые умеют
терпеть боль, а маленькие от нее гибнут".
похожая на Еву девушка. - Вам скучно, я готова вас
развлекать.
он умер, он всех хороших людей - мужчин и женщин - называл
Василек.
Хачатуряна.
надо загодя взять места, будет куча народа. До скорого!
сидела Софи-Клер; она поднялась навстречу ему с кресла;
улыбка у нее была холодная, как маска.
Шломо Вульф
Суворов Виктор
Василенко Иван
Маркеев Олег
Роллинс Джеймс
Быков Василий