Чтение 46–й страницы книги ~Горение~

ведь д е й с т в у е м, нам нельзя без железной дисциплины.

- Дисциплина должна быть самовыражением призвания.

- У вас великолепное чувство слова, - заметил Савинков, - обидно, если
вы погрязнете в социал-демократических дискуссиях и рефератах. Уж если не
к нам, не в наши ряды - то писать.

- В спорах рождается истина, - сказал Сладкопевцев, поняв, что слова
Бориса неприятны Дзержинскому. - Они по-своему ищут, пусть.

- Революции нужны подвижники дела, а не спора, - не согласился
Савинков. - Женаты?

Дзержинский ответил вопросом:

- А вы?

- Де факто.

- Дети есть?

- Да.

- С вами живут?

- Я их не вижу.

- Пишете новеллы? - продолжал спрашивать Дзержинский - ему надоела
манера Савинкова ставить быстрые вопросы и поучать, растягивая слова,
сосредоточив при этом свой взгляд на переносье собеседника.

- Он пишет великолепные стихи, - сказал Сладкопевцев. - Почитай, Борис,
а?

- После пятой рюмки, - пообещал Савинков.

И в это время вернулся Каляев с Егором Сазоновым и Евно Азефом.

- Иван Николаевич, - представился Азеф, руки не протянув: он устраивал
свое огромное, расплывшееся тело в кресле, которое стояло подле Савинкова.

- Василий Сироткин, - назвал себя Сазонов.

Каляев и Сладкопевцев переглянулись.

- Егор, ты что, с ума сошел? - спросил Каляев. - Это же Дзержинский.

- Он прав, - сказал Азеф и, отломив кусок хлеба, начал жадно жевать. -
И не надо смотреть на меня с укоризной. Он прав. Василий Сироткин - очень
красиво звучит.

Вы социал-демократ, Дзержинский?

- А вы?

- Я инженер.

- Член партии?

- Беспартийный, - усмехнулся Азеф.

Дзержинский встал из-за стола, молча поклонился всем и пошел к выходу.

- Зря, - сказал Сладкопевцев, - напрасно ты эдак-то, Иван.

- Нет, не зря! - Азеф жевал чавкающе, быстро, обсыпая крошками свой
дорогой костюм. - Ты б еще сказал ему, что завтра едешь в столицу, царя
убивать.

"Поедем, мол, с нами, в Мариинку зайдем, Павлову посмотрим". Дерьмо вы,
а не конспираторы!

Каляев поднялся, хотел что-то сказать Азефу, но сдержался, побежал за
Дзержинским.

- Иван, Дзержинский спас меня, - сказал Сладкопевцев. - Когда мы с ним
бежали из ссылки, он мне свой паспорт отдал, сам остался без документов...

Азеф пожал плечами.

- Ну и что? - спросил он, по-прежнему жуя хлеб. - Бабьи нежности. Ну
спас, а дальше?

Сазонов спросил:

- Это он написал "Побег"?

- Да, - ответил Савинков. - И вот что - товарищ Азеф преподал нам урок.
Вину беру на себя: я Дзержинского пригласил. Революция не терпит
сентиментальностей.

Что касается его замечания о дисциплине: каждый из нас волен отринуть
дисциплину боевой организации, каждый волен отойти, но если уж не отходит
- тогда слепое подчинение Азефу и мне. Слепое. Каждый знает только то, что
ему положено знать, и тех только, кого мы вам станем указывать. Любая
самодеятельность, любая личная инициатива каждого из вас, каковы бы
заслуги у вас ни были в деле террора, будет караться беспощадно.

...Каляев догнал Дзержинского на улице, взял под руку:

- Пожалуйста, извини, Феликс. У нас предстоит важное дело, поэтому
нервы у всех на пределе.

- Это Азеф?

Каляев смешался, полез за сигаретами, остановился - не мог прикурить на
ветру.

Дзержинский смотрел на его вихор с жалостью и щемящей любовью.

- Я терпеть не могу бар от революции, Янек. Он спокойно отправляет вас
на смерть. Балмашев убил Сипягина, ну и что? Легче стало? Кому? Балмашева
повесили, Цилю забили в тюрьме, Савву расстреляли на Акатуе. Народу стало
легче? Что, Плеве демократичней Сипягина? Еще страшнее. А ваш барин костюм
носит, какой на Елисейских полях не каждый буржуй себе купит. Откуда
деньги, Янек?

- Ты сошел с ума! В кассу партии приходят пожертвования!

- Но не для того, чтобы Азеф тратился на барские костюмы.

- А как иначе конспирироваться?

- Если он хочет конспирировать по-настоящему, незачем тащить вас в этот
ресторан.

- Просто тебя, как и многих, отталкивает его уродство. Ты должен его
узнать ближе. Он очень добрый человек, Феликс. Нет, нет, тебя оттолкнуло
его уродство.

- Над Квазимодо мы плакали. Это ерунда - про уродство, Янек. Но, бес с
ним, с вашим Азефом, разберетесь сами, не моя это печаль. Как мама?

- О, мама очень хорошо, Феликс, и Ядзя тоже. Выросла, вытянулась, как
тростиночка на ветру.

- Ты их давно не видел?

- Давно. Нет, недавно, но только я их видел, а они не знали, что я
смотрю на них.

- Это страшнее, чем на свидании в тюрьме.

- Да.

- Наверное, лучше бы и не смотреть на них так.

- Все равно это было счастье.

- Горькое счастье. Тебе надо идти, Янек?

- Почему? Ах, да... Конечно... Но меня простят. Как-то неловко все это.
Ты поймешь Ивана, и Савинкова поймешь, Феликс, поймешь и простишь. Я с
открытыми глазами иду на смерть, я счастлив, понимаешь, когда думаю о
смертной минуте.

Смерть моя не будет напрасной, я хочу этой смерти, потому что она даст
жизнь.

- Янек, Янек, товарищ ты мой хороший... Разве изменение в кабинете
министров что-нибудь принесет несчастному народу? Неужели вы верите в то,
что придет ч е с т н ы й?

- Нет, в это мы не верим. Мы в искры верим, в то, что зажжем людей
силою своего примера.

- Зажечь можно тех, кто понимает разницу между тьмой и светом. Надо
объяснять людям правду, Янек, терпеливо и постепенно. Вы обращаетесь к
темной массе, которая станет проклинать вас, которая предаст полиции
первой - почитай Максима Горького, он про это страшно написал. Он ведь
пришел в село с добром, грамоте пришел мужиков учить, правду им объяснять,
а его же и отлупили...

- Так, значит, прав я! Я, Феликс! Объяснять надо после того, как что-то
с л у ч и л о с ь! Вы хотите объяснить все, вы строите огромную схему, но
это же рано, безумно рано! Сначала нужны жертвы, много жертв, я готов эти
будущие жертвы с вязанками сухого хвороста сравнить, с безымянными
вязанками: пусть нас заберут - только бы вспыхнуло пламя! Иначе этот
тоскливый, серый российский ужас не пронять, ничем не пронять, Феликс...

Дзержинский задумчиво повторил:

- "Тоскливый, серый российский ужас". Ты дурно сказал, Янек. Если это
так - отчего нас так туда тянет? Отчего каждый из нас готов жизнь отдать -
не только за несчастных поляков, но и за русских, грузин, армян. Нельзя
обезличивать, ничего нельзя обезличивать, иначе мы сами станем маленькими,
обезличенными тварями. Не "темный" и не "серый", Янек. Больной. Больная
страна. Но разве врач вправе называть того, кто болен, бредит, кто ужас
несет в жару, околесицу, разве вправе он обижать этого несчастного гадким
словом? Я верю, что если точно определить зло, поставить диагноз,
объяснить, откуда можно и нужно звать избавление от недуга, - болезнь
сожрет самое себя: организм, здоровье, разум сильнее хвори, Янек, поверь
мне, - сильнее.

(Когда по прошествии многих месяцев Каляев увидел окровавленного Егора
Сазонова, которого били городовые и лотошники, а потом с близким ужасом
уперся взглядом в дымные куски мяса, словно говядина на базаре ранним
утром, когда только-только с боен приезжают, и были эти куски дымного мяса
тем, что раньше обнимало понятие министра внутренних дел империи Вячеслава
Константиновича фон Плеве, тошнота подступила к горлу и вспомнилось ему
лицо Азефа, и костюм, который был обсыпан хлебными крошками, и быстрое
чавканье сильного рта.

Каляев тогда сказал себе: "Теперь я не имею права на жизнь". Потом он
запрещал себе повторять эти слова; он мучился, считая слова эти
проявлением слабости, и поэтому настоял на своей смерти - великого князя
Сергея убил он, и был повешен, и когда шел к виселице, заставлял себя
видеть множество смеющихся, чистых, открытых, добрых глаз, и только очень
боялся увидеть глаза матери.)

"В Заграничный комитет СДКПиЛ Мюнхен, 7 июля 1903 г.

Дорогой товарищ!

Спешим поделиться с вами радостной новостью: Трусевич, Залевский уже за
границей; по всей вероятности, он уже в Берлине...

Сердечно жмем руку Юзеф".

"Можно было предполагать, что социал-демократы, лишившись по ликвидации
14 марта лучших своих представителей - интеллигентов, типографа Грыбаса и