и, остановившись перед умывальником, начал мыть руки горячей водой. Зачем?
Я ощущал, как сладостна эта горячая вода, как прекрасен голубой кафель,
мыльница с розовым, пахучим мылом (отчего перестали выпускать земляничное
мыло, оно было нежней яблочного?) и сухое, хоть и старофасонное, вафельное
полотенце. Я не сразу понял, отчего так долго любуюсь умывальником, а
потом догадался: за всем этим комфортом мне видится тюрьма, ее ужас,
грязные обмылки, вонючие параши и оббитые чугунные раковины в сортирах,
рядом с которыми стоят надзиратели, неотрывно наблюдавшие за тем, как
оправляется заключенный...
мой рейс, ворота номер девять, счастливого полета...
Ждать его нет смысла, надо идти в самолет. Почему я обязан интересоваться,
где он? Я ему не нянька; сам разберется; главное - естественность,
уверенная естественность...
Спрашивают: можем ли мы обойтись без наших чемоданов пару суток? Подошлют
через два дня...
неудобно появляться там в мятом...
пачка всего и нужна... Если сейчас возвращаться домой, придется снова
запрашивать выездную визу... Впрочем, как считаете, так и поступайте.
Пензе, вы же знаете...
Именно тогда я и понял: все, конец, со мною игрались, словно коты с
мышкой.
свежим, хотя мы кончили разговор около трех ночи, а пленум обкома начался
в девять.
(зря, подумал я; сейчас именно москвичи учат провинцию умению говорить без
шпаргалок), вышел на трибуну и, достав толстую пачку писем, положил на нее
тонкую, несколько даже юношескую ладонь:
письмами, отправленными в ЦК, - начал он негромко, как это у нас обычно
принято. - Все они написаны гражданами вашей автономной республики... Я
взял с собою наиболее типичные... Обращает на себя внимание, что примерно
двадцать процентов писем посвящено делу бывшего начальника
"Дальстройтреста" Горенкова, осужденного за хищения социалистической
собственности в особо крупных размерах... Пишут рабочие, даже целые
коллективы, инженеры, участники комсомольских стройотрядов, журналисты,
научные сотрудники... Авторы других писем - тоже около двадцати процентов
- утверждают, что перестройка вообще никак не коснулась автономной
республики. "О том, как живительно сказывается гласность на ускорении и
инициативе, мы узнаем - пишут люди - из сообщений программы "Время". У нас
в республике продолжает царствовать величавая неподвижность, страх перед
новым, ужас многомесячных согласовании. Районное и областное начальство
против семейных подрядов, не дают земли под огороды, увольняют тех, кто
решается критиковать..." Поэтому и собран такого рода пленум: необходимо
обсудить происходящее... Замечу при этом: нас всех не может не
настораживать тот факт, что в отдел писем обкома практически не поступает
сколько-нибудь серьезной корреспонденции... Пишут сразу в Москву...
Давайте послушаем мнение членов пленума...
адрес обкома уже появлялась в центральной прессе, но мало кто из
собравшихся был готов к тому, что вопрос будет поставлен столь резко и без
всяких околичностей; хотя придраться не к чему, все в духе
демократического централизма и гласности; есть проблема, вот и будем о ней
говорить...
крайне редко, а тут атакующе потянул руку и устремленно, чуть даже
набычившись, двинулся на трибуну.
На медицинском учится... Так она мою супругу и меня учит, что самое
главное в жизни - это профилактика - не запускать болезнь, вовремя ее
пресекать... Мы все виноваты в том, что болезнь в нашей республике
запущена, стала крайне тяжелой. Проще всего критиковать нашего первого
секретаря, уважаемого Николая Васильевича... Особенно теперь, когда рана
кровоточит... Нет, товарищи, давайте начнем каждый с себя... Я в самом что
ни на есть рабочем коллективе живу, продукты, если их, конечно,
выбрасывают, покупаю в нашем магазине, и мне известно настроение людей:
"Это в Москве еще чего-то можно, там власть близко, а у нас как все было,
так и останется! А без указания секретаря райкома вообще никто и пальцем
не пошевелит..." Каждый день я слышу разговоры, да и своими глазами вижу
безобразия, перестраховку, саботаж перестройки. И я спрашиваю себя: отчего
же я раньше не пришел к Николаю Васильевичу для открытого разговора? Что,
боялся, он меня сразу не примет? Записался бы, дождался очереди,
чего-чего, а к очередям мы привычны... Нет, просто, наверное, я трусил
говорить первому всю правду. Казалось бы, чего мне-то бояться? Ну, не
рекомендуют меня на следующей конференции в члены пленума... И что? С
работы меня снять нельзя, должность рабочего у нас не очень-то дефицитна,
это ж не начальник турсовета, который путевки распределяет! Особо желающих
висеть на канате по восемь часов и конструкции варить что-то я не вижу...
Дело, думаю, в том, что мы все еще очень плохо выполняем завет доктора
Чехова и не вытравляем из себя рабство: "Да как же это я главного
начальника буду уму-разуму учить?! Его поставили наверх, значит, заслужил!
Больше всех, что ль, тебе надо?" Я постоянно слышал в себе такие слова! А
потому хочу просить у вас отвода из членов пленума, а вместо себя
рекомендую моего сменщика Епланова Геннадия Георгиевича, потому что он
говорит правду всем нашим заводским и районным руководителям, он не для
тихого удобства создан, а для общественной работы... Прошу в моей просьбе
не отказать, потому что в тех безобразиях, что творятся в нашей республике
- верно народ в Москву пишет, - я виноват не в меньшей мере, чем первый
секретарь... У всех было на слуху, что он в спецбольнице себе особый
подъезд построил, дочь его на служебной "Волге" в школу возят, а мы что?!
Молчали! А скажи вовремя? Неужели бы не прислушался к нам Николай
Васильевич? Теперь для собственной совести удобно говорить - "нет". А для
пользы общего дела лучше спросить самих себя: "Отчего молчали?!"
хочу рассказать один эпизод... Когда агропром стал жать меня, чтоб я во
имя плана сдал зерно и мясо государству - "Не подводи республику,
Борисенко", - я ответил, что подведу республику в том случае, если
молодежь разуверится в перестройке, в праве совхоза реализовывать продукты
на месте, когда рассчитались с государством. А мне: "Не надо демагогии". Я
- ни в какую. Тогда меня вызывает Николай Васильевич: "Товарищ Борисенко,
давайте все-таки сначала думать об общем деле, а потом о своем
узковедомственном интересе". Я возразил - есть что на это возразить. Он и
так и эдак, мягко, без нажима вроде бы, но ведь не дядя с тобой говорит, а
первый секретарь... Тогда в конце беседы он советует: "Приведи в порядок
дела, комиссия к тебе едет, они, знаешь, глазастые, не осрамись. Защищать
- если виноват - не будем, теперь демократия..." Ну, и началась пытка... Я
в Совмин, к Каримову. Тот душегубов контролеров - они до проверок алчные,
только б что найти, - урезонил, поддержал меня, но ведь вы знаете, чем это
кончилось для Каримова...
камня на камне: "Управлению культуры спектакль сдай, райкому сдай, горкому
- тоже, каждый кидает замечания, будто Станиславский: "Это убрать, это
переделать, а это смягчить..." Как острая проблема, так сразу же
спасительное: "Не надо, к чему будить страсти?" А мы, художники, живем,
чтобы будить страсти, это наше призвание! А над всей этой пирамидой
растерянных, но не потерявших еще власти перестраховщиков высится Николай
Васильевич: "Пока я избран первым секретарем и народ верит мне - фокусов
на сцене не потерплю!"
зачитал предложение группы членов пленума: освободить Николая Васильевича
Карпулина, рекомендовать на место первого меня, Каримова.
начале работы пленума ощущал себя в полном одиночестве; сосед, секретарь
по пропаганде, даже локоть со стола убрал, чтобы ненароком не коснуться
моей руки. Я обернулся к соседу справа, ректору университета Шарипову; тот
растерянно улыбнулся и начал сосредоточенно покашливать, закрывая лицо,
как мусульманская девушка.
фамилию, раздались аплодисменты.
президиумов. Это полезная школа, потому что учит - если, конечно, хочешь
Конюшевский Владислав
Андреев Николай
Посняков Андрей
Андреев Николай
Лукин Евгений
Сертаков Виталий