неожиданностей...
собирались литературные "авторитеты", пообещали договор на новую книгу,
съездили к его родственникам - не таит или в себе ненароком семена "малой
нации" - и после всесторонней проверки пригласили в золотопогонный
кабинет, отделанный, как и следует быть, мореным дубом, где и заключили
договор на "спецредактирование".
получил от него в подарок диктофон и наговоренные пленки, сел за работу,
управился быстро, сдал в печать... Тут же подкинули второго в о с п о м и
н а т е л я: обработал и этого. Встречаясь порою с "авторами", с теми то
есть, чья фамилия будет стоять на обложке будущей книги, Пшенкин запоминал
многое из того, что д е д ы говорили за рюмашкой; часто это было в
противовес тому, что ему предписывали готовить для читателя. И когда
Пшенкин сел за третий том, решил блеснуть - жахнул в нескольких местах
неправленую п р а в д у, то, что ему говорил очередной генерал, пригласив
на дачу, подальше от чужих ушей.
записи отдали другому, и он снова обрушился в тяжелое, безысходное
пьянство, но теперь уж в новом качестве: он жил не только былинными
мифами, что закладывали в него те, которые исподволь готовили таких, как
он, к черновой (но высокооплачиваемой)
правды, которыми поделились старцы.
лысой, крутого лада головой и произнес с горечью: "Ах, Боря, Боря, не так
же это все было! Врем! В глаза врем! Ведь, если б Тухачевский скрутил
голову усатому засранцу, такой войны, что выдюжили, не было б, сколько б
русского народу сберегли! Лучше б сейчас про это аккуратненько напечатать,
чем таить... Через десяток лет правда так бабахнет, что склады могут
вспыхнуть... Сколько истину не таи, все одно откроется! И про
заградбатальоны откроется, и про "СМЕРШ", который больше своих стрелял,
чем шпионов, - своих завсегда легче, и про то, какие болваны пришли на
командование, когда усатый весь командирский корпус под ежовские пулеметы
подвел! Эх, Боря, сынок, ты запоминай, что я говорю! Ты старайся мою
крамольную правду между строк затолкать, люди намек быстрей всего
понимают..."
запросивший у своих боевиков информацию на тех, кто умел писать, но - в
силу каких-то причин - скатился в пьянь и злобу...
нужен! У тебя ж книга - брильянт, своим словом написана, - говорил он,
похмеляя Пшенкина в кафе на улице Герцена, что напротив ТАССа. - Сейчас
ляжешь спать, я рядом побуду, не оставлю тебя... А проснешься, в баньку
пойдем, попарю, алкоголь выведу, человеком станешь...
Абакумовым и последним его шефом, начальником следственного управления
Рюминым, лагерное житье, работа в подпольном синдикате цеховиков - все это
не могло не научить Сорокина лицедейскому искусству мимикрии...
трепетное ожидание близкого горя, которое очистит и облегчит, так что и
играть-то не надо было, стоило лишь позволить себе стать самим собой.
Иногда он пугался этой дергающейся жалости, томящего ожидания близкой и
неотвратимой беды, сладостного удовлетворения, которое возникало в нем,
когда он зримо представлял себе миг крушения, а ведь теперь только б и
радоваться, восстал ведь из пепла, жил так, как и представить себе раньше
не мог, - не надо оглядываться, страшиться зайти в ресторан, чтоб донос
сослуживцы не отправили в партком по поводу морально-бытового разложения,
считать мятые рубли, откладывая на "Победу", взвешивать каждое слово в
разговоре с коллегами, онанировать в сортире на зыбкий образ
женщины-мечты, потому что любая связь, не оформленная в ЗАГСе, была
чревата тем, что сорвут погоны и выбросят на улицу, как нашкодившего
кота...
думал о плохом, чем о хорошем, особенно когда планировал операцию...
беседе с профессорами, которые сидели на науке, на такой именно, которая
могла пойти навстречу просьбе седого, немногословного, видно, много
пережившего на своем веку "заместителя генерального директора по вопросам
снабжения и сбыта", а могла и отказать в заключении договора на
экспериментальное опробование новой техники в цехах подведомственных ему
предприятий. Он выбрал себе роль суховатого прагматика, понимающего
рабский ужас нашей экономической школы, общинную тьму и бескультурье
импотентной бюрократии, - роль свою играл достойно, срывов не было.
фронтовой офицер, инвалид, служил под Гречко, видался с Леонидом Ильичом,
лично он и орден вручал; в сырье и станках, говоря откровенно, мало что
понимаю, но комсомолята затеяли нужное дело, молодежь - наша надежда, как
не тряхнуть стариной да не помочь им?! После беседы н а к р ы в а л стол,
по первому разу не в ресторане, а у себя в номере отеля, на г а з е т к е,
важно, чтоб балычок был, салями, домашние маринады, вареная курочка и
хорошая водка... Это уж когда начальники крючок заглатывали и приезжали в
Москву - тут и ресторан (кабинет в "Узбекистане"), и девочки в номер; и
сувениры - поначалу скромные, всякие там альбомы икон, набор дефицитной
литературы, а к шубкам да зимним сапогам можно переходить только во время
третьей встречи...
разведчик, сражался в тылу врага, помоги, Боречка, завершить книгу,
написал, а дошлифовать нет таланта, кто поможет русскому человеку, как не
однокровец, остальные-то зло в себе несут, зависть и зло, эх, Боря, Боря,
пострадал бы ты с мое, помучился б, тогда понял мою кровоточащую душу".
играет роли - сегодня злодея, завтра добряка, послезавтра дурня, а уж
заканчивает неделю несчастным, всепрощающим простаком...
английского актера, приглянувшегося королеве в роли Отелло: "Пусть этот
мавр придет ко мне на ужин".
довольна.
датский принц провел со мной вечер за чашкой шокелату".
"Сегодня хочу тебя без грима, таким, каков ты есть на самом деле".
- любви не будет, я играю в постели роли - либо мавра, либо принца.
наработал с Федоровой. Пленки расшифровывал сам, переписывал от руки, дав
себе имя Палача, а Зое - немки Марты; действие перенес в гестапо военных
лет и сегодняшний германский город; палач и жертва, все сходится, никаких
подозрений, в аллюзиях сами побоятся себе признаться, каждому
здравомыслящему понятно, что Сталин и Гитлер - две стороны одной медали,
только Гитлер чужих изничтожал, а кормчий - своих; текст дал
перепечатывать машинистке, адрес который нашел на доске объявлений;
оказалась глухая бабка, тыкала одним пальцем; тогда приспособил Людку -
раньше-то Вареный поставлял ее в номера, нужным гостям, только потом
обратили внимание, как она на машинке барабанила, - что твой Ван Клиберн.
Бакаренко, играла с ним злую шутку. Он выхолащивал написанное, чувствуя
при этом, что своими руками губит работу, но переступить через себя не мог
- в нем неистребимо жила его правда, а он постоянно старался обернуть ее в
свою пользу, понимая, впрочем, что чем меньше поворачивать ее себе на
выгоду, тем она страшнее, - то есть вещь будет д о р о ж е.
него раз в месяц переписанный наново текст той или иной главы.
каждую фразу. Он с ужасом отмечал, что Пшенкин в ы т я г и в а л все то
русское, что он намеренно скрывал, замыслив сделать для западного читателя
предисловие, в котором заложит фугас, дав подлинные имена, адреса,
объяснив истинные обстоятельства дела и прокомментировав, что по законам
конспирации он не имел права писать правду, - даже в перестроечной России.
пело), что вы ощутили, когда вас впервые поставили в шкаф? Вас там сколько
времени Держали? Двадцать четыре часа?
Я выполнял приказ... Понимаете? Мы все были звеньями одной цепи. Цепочка
протягивалась сверху донизу, прервать ее было невозможно... Следовало
хитрить, таиться, идти на обман, но такой, который бы оказался приемлемым
для начальника; тот, в свою очередь, обманывал высший эшелон; тотальность
лжи, подчиненной непререкаемому, хоть часто и бесполезному,
основоположению: "применить высшую степень устрашения"... Срок, срок,
срок... Отчет, отчет, отчет... А может, ради успеха комбинации надо было
затаиться и ждать, пока арестованный дозреет без применения пыток и
устрашения? Это верх наслаждения, когда арестант сам разваливается..."
- русское слово, тюремный жаргон... А это "небось"? Так в гестапо не
говорили, ведь читатель невесть что может подумать...
печатать...