Чтение 47–й страницы книги ~Умри или исчезни~

поперечную переборку. Дольше всего он рассматривал вычурные надписи "terra
incognita" и пятна неопределенных очертаний, порожденные чьей-то скупой
фантазией. Он поймал себя на том, что завидует неизвестному картографу,
рисовавшему их несколько столетий назад. Причина была проста. Карта
иллюстрировала нечто большее, чем несовершенство плоского проецирования. Она
безмолвно свидетельствовала о переломе в мироощущении поколений, словно была
отпечатком давно исчезнувшего образа жизни, воплощением поисков,
направленных вовне, а не в глубь. Тогда еще искали клады, спрятанные на
далеких островах, и бились над загадками природы, а не раскапывали тайники
подсознания. Но ведь если копать достаточно долго, непременно отроешь
вначале змеиную яму, затем старую могилу, а после - сам ад...

Макс думал о том, до чего же маленькой стала Земля в восприятии
современного человека. В старые времена существовала прочная иллюзия
беспредельности, открытости мира; людям прошлого всегда было куда стремиться
или по крайней мере куда бежать. Вопрос "А что дальше, за горизонтом?" еще
не звучал по-детски наивно, а возвышал душу. Теперь же мир замкнулся на
сфере ограниченной площади, и каждый может увидеть его целиком и даже
подержать в руках, купив себе глобус...

Где-то в глубине романтизм умирает, когда знаешь, что место твоего
обитания огорожено кольцевым забором, - даже если это кольцо диаметром с
экватор. Частичной компенсацией потерянной бесконечности служат научная
фантастика и мистицизм, расцветающие пышным цветом в эпоху исчерпанных
географических открытий, урезанных пространств и коллапсирующего сознания.
Но "странствия духа", как правило, не приносят подлинного удовлетворения.
Сколько бы ты ни двигался, ты возвращаешься в точку, из которой отправился в
путь. Только тонкий слой воздуха отделяет тебя от вакуума, удерживающего в
капкане тяготения на переполненном шарике миллиарды твоих соплеменников. И
если никто еще не заговорил о клаустрофобии в масштабах планеты, то Голиков
уже ощущал первые симптомы этой главной болезни будущего.

Глава пятидесятая

Ах ты, гребаный философ! Займись-ка лучше делом. Он открыл холодильник и
вытащил оттуда пять апельсин. Разрезал первый пополам и начал выдавливать
густой кисло-сладкий сок в высокий бокал с утяжеленным донышком. На
привычном фоне (музыка - чайки - сигналы спутника) возник посторонний звук -
нечто вроде комариного зуда на пределе слышимости. Но с каждой секундой звук
становился все громче, пока не перешел в низкое тарахтение, будто через
небосвод катилась поврежденная колесницу.

Макс выбросил апельсин в контейнер для мусора и отправился на палубу,
чтобы взглянуть на возмутителя спокойствия. Меньше всего ему хотелось сейчас
видеть посторонних поблизости от "Пирамиды".

Со стороны берега приближался небольшой винтовой самолет - не такая уж
редкость в регионе, густо усеянном отелями, виллами и, соответственно,
частными взлетно-посадочными полосами. Однако этот был серым, обшарпанным и
производил впечатление допотопного экспоната, похищенного из Императорского
музея воздухоплавания. Да и вообще это была самая нелепая Летающая машина из
всех, которые Максу приходилось когда-либо видеть.

Примерно за полкилометра до яхты самолет начал делать левый вираж.
Странный летательный аппарат смахивал на прямоугольную раму с приделанными к
ней фонарем, крыльями и стабилизатором. В нескольких местах обшивка была
изрешечена отверстиями, весьма напоминающими пулевые. Опознавательный знак -
черная - свастика на фоне грязно-белого круга - ничего не говорил
Голикову-дворянину и подданному благополучной, в общем-то, страны, хотя и
вызывал определенные ассоциации с индуизмом. Зато другая его половина,
изгой, утративший корни и привычный мир, но впитавший в себя неизлечимые
фобии трех потерянных поколений, содрогнулся при виде абсолютно чужеродного
здесь FW-189.

В целом "рама" выглядела крайне архаично, тем не менее в ней было что-то
зловещее. А может быть, истинная причина этого представления о "зловещих"
чертах засела в голове у Макса, словно вирус, поражающий мозг и искажающий
реальность.

Все это, без сомнения, не случайно: изматывающий звон в голове;
окровавленные ногти; боязнь замкнутого пространства; гость, залетевший из
параллельной реальности...

Он как мог сопротивлялся возрастающему давлению на психику. Например, он
честно старался убедить себя в том, что если "рама" создана для ; ведения
воздушной разведки, то это означает всего лишь, что папарацци не жалеют
денег на "фотоохоту". Объяснение не выдерживало критики. Оно не просто
казалось притянутым за уши. Оно было поистине идиотским и демонстрировало
"неэвклидову" логику. У Максима не оставалось времени, чтобы придумать
лучшее.

На какую-то минуту он поверил в рецидив шизоидного расщепления личности и
загнал "бедного родственника" обратно в темный подвал, где тот предавался
бесплодному мазохизму. Но даже если ему и впрямь был нужен психиатр. Голиков
предпочел перестраховаться.

- Эй! - крикнул он Ирен, разомлевшей на солнце и погруженной в дремоту. -
Спускайся вниз! Летит какая-то дрянь.

Она сладко зевнула, не открывая глаз.

- Пограничники?

- Нет.

Ирен повернула голову и поглядела вверх, держа ладонь козырьком.

- Расслабься, дорогой! Это, наверное, чертовы туристы.

Она потянулась, будто дразнила его, а особенно того парня, которому,
видимо, полагалось немедленно вспотеть в тесной кабине от такого шоу.
Эксгибиционизм был у нее в крови.

- Какие, на хер, туристы! - заорал Голиков, выходя из себя, - Убирай
задницу с палубы! Мне только не хватало тут оравы кретинов с камерами!..

(Макс был лично знаком, по меньшей мере, с пятью представителями
таблоидных изданий, а с одним из них даже судился пару лет назад и получил
триста тысяч в качестве компенсации за моральный ущерб. По его мнению,
затраченная нервная энергия стоила дороже. С защитой гипотетических "чести и
достоинства" все оказалось куда сложнее. Так что он знал, на что способна
эта братия. Ну а лучшего катализатора для очередного скандальчика, чем фото
Савеловой, загорающей в чем мать родила на "Звездном приливе" после побоища
в поместье, и быть не могло.)

Ирен не обиделась. Она привыкла к вспышкам неконтролируемого гнева,
случавшимся все чаще в последнее время. Она лениво поднялась и набросила на
плечи белое полотенце, служившее прекрасным обрамлением для ее
обольстительной груди. Ни одно из ее движений не было случайным; каждый жест
был пропитан мелодраматической женской сутью...

- Ты эгоист, милый, - заявила она, направляясь на кокпит. По пути она как
бы нечаянно задела рукой его шорты, слегка вздувшиеся спереди, ухмыльнулась
и расположилась под натянутым тентом. - Теперь ты доволен? Дыши глубже,
неврастеник.

Макс раздраженно пробулькал что-то нечленораздельное. Слишком жарко для
скандала. И разве он не должен сам решать свои проблемы?

Глупо вымещать бессильную ярость на единственном человеке, способном его
утешить. В чем-то она была права, а он, следовательно, еще способен трезво
оценивать ситуацию...

"Рама" суживала спираль и теперь тарахтела по дуге в радиусе каких-нибудь
ста восьмидесяти метров от яхты на уровне топа. Это был довольно рискованный
пилотаж. Голиков уже мог разглядеть темный силуэт за стеклом кабины. Пилот
повернул голову, и Макс увидел его лицо.

Ирен подумала, что в эту секунду ее здорового (почти во всех отношениях)
любовника хватит удар. Он остолбенел, побелел как покойник, затем вдруг
сорвался с места и загремел вниз по трапу.

Ему понадобилось всего полминуты, чтобы ворваться в свою каюту, найти в
полном хаосе ключ от оружейного сейфа и достать оттуда многозарядную
автоматическую винтовку с клеймом корпуса морской пехоты - память о
лицейском товарище, погибшем во время заварушки на Шпицбергене. В верхнем
отделении сейфа лежала нетронутая коробка патронов. Сейчас Макс любил себя
за предусмотрительность. Правда, оружие давно не чистили, и в атмосфере,
насыщенной солью, с этой штуковиной могло случиться что угодно. Оставалось
уповать на лучшее.

Максим снова появился на палубе и загнал патрон в патронник, не обращая
внимания на подозрительный налет, покрывавший металлические части винтовки.

- Ты что, псих? Или перегрелся? - услышал он краем уха. - А если это...

Ирен осеклась. В течение нескольких долгий мгновений она ошарашенно
смотрела на него, будто он действительно был пациентом желтого дома,
вырвавшимся из-под опеки санитаров. Потом, похоже, до нее все-таки дошло.
Отбросив полотенце, она нырнула в рубку, чтобы связаться по радио с отелем.

Голиков не стал полагаться на Клейна, который в лучшем случае находился
на расстоянии пяти-шести километров, и трижды выстрелил по "раме".

Хрустальное небо не раскололось; осколки не посыпались. Вспугнутые чайки
взмыли вверх белыми стремительными бумерангами, протыкая воздух
пронзительными криками. Самолет резко отвернул и начал с надсадным гулом
набирать высоту.

Макс чертыхнулся. Ему мешало низкое солнце, бившее прямо в глаза.
Пришлось побегать вокруг скрученного в замысловатую спираль паруса,
торчавшего, как высоченная труба на старинном пароходе. Удобная точка
прицеливания все время менялась. Правое ухо было заложено после первого же
выстрела. Сквозь ватную прокладку временной глухоты он слышал Иркин голос,
но не мог разобрать отдельных слов (интересно, как сильно они навредят себе,
нарушив режим радиомолчания?). Хорошо, хоть качка была едва ощутимой...
Наконец, он сумел найти устойчивое положение, выдохнул, задержал дыхание,
как следует прицелился и выдал свинцовую пилюлю вслед "раме", взявшей курс в
сторону открытого моря. Если он рассчитывал попасть в пилота или в бензобак,
то значительно переоценил свои снайперские возможности. А просто припугнуть
разведчика не имело смысла.