Чтение 47–й страницы книги ~Дневник, найденный в ванне~

наперекор здравому смыслу и тому гниению, которое я здесь узрел, я не
потерял еще окончательно веры в эту разнесчастную, трижды проклятую
миссию? Может, надежда на нее еще тлела во мне как самозащита и последняя
опора?

Я уже видел издали Врата. Они были приоткрыты. Никто их - о, ужас! -
не охранял. Купол, поддерживаемый могучими столбами, покрывал большую,
словно бы заимствованную у собора, переднюю - глухой, пустой, лишенный
даже эха зал... И тут я заметил его.

Это был второй простой солдат, которого я встретил. И как тот,
который нес стражу над чьей-то смертью, он стоял как памятник -
подтянутый, неестественно застывший, расставив ноги и положив руки в белых
перчатках на автомат. Мертвая поза противоречила его существованию, словно
бы говоря, что он не является самим собой, ибо поставило его на это место
Здание.

Он стоял между колоннами в каких-то двадцати шагах от меня. Врата с
вертикальной, заполненной белым светом щелью были по-прежнему приоткрыты.
Если я побегу, то достигну их прежде, чем он начнет стрелять. "Да и пусть,
- подумал я, - пусть стреляет, довольно полумер, пропитанных страхом
возможного отказа, надежд, оказывающихся на деле самообманом!"

Сколько уже раз я оподлялся и отподлялся! Довольно!

Я поравнялся с часовым. Он смотрел сквозь меня в пространство, словно
меня не видел, словно меня вообще не существовало.

Щель! Полоса яркого солнечного света!

Шесть длинных широких каменных ступеней вели вниз, к Вратам.

На предпоследней я замер.

Тот, в ванной, ждал меня. Я сказал, что приду. Да, но ведь он был
шпиком, провокатором, таким же пройдохой, как все, и даже особенно не
скрывал этого. Что в этом такого - обмануть шпиона, предать провокатора?

Но ведь он сказал мне о докторе, сервировке и лилейной -
следовательно, он знал, а значит, он знал и то, что я убегу, не вернусь к
нему. Как же тогда он мог требовать моего возвращения, почему заставил
дать обещание? Или он, несмотря ни на что, в самом деле рассчитывал на
это? На чем основывал он эту уверенность?

Пойду, решил я. Это будет последним штрихом. И тогда бегство, которое
я предприму позже, станет чем-то большим, чем бегство - оно будет вызовом,
брошенным всему Зданию, ибо я тоже мог действовать скрытно, ложью и
коварством, как оно, ведя себя при этом так, словно от меня исходит сияние
милосердия, доброты и любви ко всем людям.

Я развернулся под взором неподвижного стража и по ступенькам, а затем
коридорами вернулся к лифту. Он все еще стоял здесь, незанятый. Маленькая
комнатка приняла меня в красноватое сияние плюша, раздалось, после нажатия
кнопки, далекое, едва слышное пение электромоторов, защелкали контакты
минуемых этажей, я поплыл в недра Здания, мимо кирпичных и оштукатуренных
разрезов его бесстрастных стен.

Коридор, знакомый, белый, с двумя рядами блестящих дверей, вел меня
длинными переходами среди идущих поодиночке офицеров и с папками, и без
папок, седых, худых, плечистых, а один, последний, которого я миновал за
несколько шагов до моей ванной комнаты, был веселый, толстый и пыхтел -
тяжело ему было нести целую охапку бумаг...

Я закрыл за собой внешнюю дверь.

Передняя была пуста, но в ней отчетливо различался чрезвычайно
настойчивый, металлический звук, раздающийся в тишине.

Я распахнул дверь в ванную, вдохнул, задохнулся и замер.

Он лежал в заполненной водой ванне нагой, с перерезанным горлом.

Намокшие волосы стали единой поблескивающей массой, беловатой на
висках от седины, поскольку голова его была вывернута набок, к выложенной
кафелем стене, лицо его было погружено в воду, а сжатая, сведенная
судорогой рука все еще держала бритву.

Кровь вытекала из ужасной раны в воду и смешивалась с ней, но не
полностью - в глубину уходили темные изгибы и полосы.

Я закрыл дверь на защелку, чтобы остаться с ним наедине, и подошел к
ванне, но даже тогда я не увидел его лица, так как в последнее мгновение
он отвернулся, словно испугался бритвы, словно не хотел ее видеть, или же
будто бы пытался спрятаться от меня даже тогда, когда я его найду.

Я понял, что он просто обязан был так с собой поступить.

Поскольку что бы он ни говорил, как бы ни клялся, я все равно бы ему
не поверил.

Только так он мог показать, что ничего от меня не хочет и ничего от
меня не требует, что ничем он мне не грозил и ни в чем не лгал - лишь
умирая он доказывал, что это так, и это было все, что он мог для меня
сделать.

Я оглядел ванную. Одежда лежала под умывальником, аккуратно
сложенная, вдали от ванны, словно он не желал, чтобы она оказалась
запачканной кровью.

Если бы он оставил какой-нибудь знак, что-то написанное, какое-нибудь
послание, последнюю волю, предостережение, наказ, я бы снова насторожился.

Он знал об этом и оставил только это нагое тело, словно желая
обнаженностью своей смерти уверить меня, что не во всем я окружен изменой,
что есть ведь что-то последнее, окончательное, имеющее такое значение,
которого никакие уловки уже не изменят.

И убивая таким образом себя ради меня - он и сам спасался.

Я осторожно наклонился над ванной.

Почему он в последнюю минуту отвернулся?

Большие капли воды собирались у среза крана, разбивались о
поверхность воды, которая становилась все краснее, и расходились по ней
кругами - ужасный, истязающий уши звук.

Мне надо было иметь уверенность. Я приподнял его за холодный затылок.
Он от этого весь повернулся, как деревянная колода, и из воды вынырнуло
его лицо, залитое, словно слезами, водой, которая заполнила ему глаза и
дрожала в щетине на щеках. Мне надо было иметь уверенность. Бритва? Я не
мог вынуть ее из оледеневшей руки. Почему он сжимает ее так крепко? Разве
сжатые пальцы не должны были расслабиться с последними ударами сердца?
Почему он не отпускает ее, хотя я с такой силой ее выламываю? Почему глаза
его полны фальшивых слез? Почему он лежит не как придется, а так
величественно, словно изваяние? Почему он спрятал лицо? Почему в
водопроводных трубах раздался вдруг рев, вой и клокотание? Почему?

- Отдай бритву, провокатор! - дико закричал я. - Сволочь! Мерзавец!
Отдай бритву!!!