было возможно. Когда он поел, Фрост повел его к Голове, но, как ни
странно, ни мыться, ни облачаться в одежды хирурга они не стали, а быстро
прошли к какой-то дверце. Впуская его неизвестно куда, Фрост сказал: "Я
скоро вернусь", - и ушел.
для заседаний, восемь-девять стульев, какие-то картины и, что удивительно,
стремянку. Окон снова не было, а свет поистине напоминал дневной, таким он
был серым и холодным. Не было и камина, и казалось, что в комнате очень
холодно.
почувствовал что-то, но причину понял не сразу. Дверь направо от него была
не совсем посередине стены и казалась чуточку кривой. Он начал искать, с
какой же точки это впечатление пропадает, но ему стало страшно, и он
отвернулся.
пятна, разбросанные там и сям по бледно-бурому фону. И не так уж много,
штук тридцать... а, может, все сто? Он решил не попадаться в ловушку, не
считать их. Но его раздражало, что они расположены без всякого порядка. А
может, он есть? Вон там, справа, пять штук... Да, какой-то рисунок
проступает. Потому это все так и уродливо, что вроде проступает, а вроде и
нет... Тут Марк понял, что это еще одна ловушка, и стал смотреть вниз.
были разбросаны так же, как и те, на потолке. Или нет? Ах, вон оно что!
Сейчас, сейчас... Рисунок такой же, но не везде. Марк снова одернул себя,
встал и принялся рассматривать картины.
портрет девицы, разинувшей рот, который всплошную порос изнутри густыми
волосами, и каждый волос был выписан с фотографической точностью, хоть
потрогай. Был большой жук, играющий на скрипке, пока другой жук его ест, и
человек с пробочниками вместо рук, купающийся в мелком, невеселой окраски
море, под зимним закатным небом. Но больше было других картин. Сперва они
показались Марку весьма обычными, хотя его и удивило, что сюжеты их,
главным образом - из Евангелия. Только со второго или третьего взгляда он
заметил, что фигуры стоят как-то странно. И кто это между Христом и
Лазарем? Почему под столом Тайной Вечери столько мелких тварей? Только ли
из-за освещения каждая картина похожа на страшный сон? Когда Марк задал
себе эти вопросы, обычность картин стала для него самым страшным в них.
Каждая складка, каждая колонна значили что-то, чего он понять не мог.
Перед этим сюрреализм казался просто дурачеством. Когда-то Марк слышал,
что "крайнее зло невинно для непосвященных", и тщетно пытался это понять.
Теперь он понял.
собирается свести его с ума в том смысле, в каком он, Марк, понимал эти
слова прежде. Фрост делал то, что сказал. Комната эта была первым классом
объективности - здесь начиналось уничтожение чисто человеческих реакций,
мешавших макробам. Дальше пойдет другое - он будет есть какую-нибудь
мерзость, копаться в крови и грязи, выполнять ритуальные непристойности. С
ним ведут себя честно: ему предлагают то же самое, что прошли и они, чтобы
отделиться от всех людей. Именно так Уизер стал развалиной, а Фрост -
твердой сверкающей иглой.
чем ни Фрост, ни Уизер не помышляли. Вчерашнего нападения не было, и -
потому ли, что он через это прошел, потому ли, что неизбежность смерти
уничтожила привычную тягу к избранным, или потому, наконец, что он воззвал
о помощи - но нарочитая извращенность комнаты породила в его памяти дивный
образ чистоты и правды. На свете существовала нормальная жизнь. Он никогда
об этом не думал, но она существовала и была такой же реальной, как то,
что мы трогаем, едим, любим. К ней имели отношение и Джейн, и яичница, и
мыло, и солнечный свет, и галки, кричавшие в Кьюр Харди, и мысли о том,
что где-то сейчас день. Марк не думал о нравственности, хотя (что почти то
же самое) впервые приобщился к нравственному опыту. Он выбирал, и выбрал
нормальное. Он выбрал "все это". Если научная точка зрения уводит от
"этого", черт с ней! Решение так потрясло его, что у него перехватило дух.
Такого он еще не испытывал. Теперь ему было все равно, убьют его или нет.
на самом подъеме. Фрост повел его в комнату, где пылал камин и спал
какой-то человек. Свет, игравший на хрустале и серебре, так развеселил его
сердце, что он едва слушал, когда Фрост приказывал сообщить им с Уизером,
если человек проснется. Говорить ничего не надо, да это и бесполезно, так
как неизвестный не понимает по-английски.
знал, как остаться живым, если не служить макробам, но пока можно было
хорошо поесть. Еще бы и покурить у камина...
открыл глаза.
найдется?
нельзя. Цветы расставим попозже.
каменном домике у той калитки, через которую Джейн впервые вошла в
усадьбу. Они готовили комнату для Айви и ее мужа. Сегодня кончался его
срок, и Айви еще с вечера поехала в город, чтобы переночевать у
родственницы и встретить его утром, когда он выйдет за ворота тюрьмы.
надолго". Я - мужчина, как и он, и потому не знаю, что могли делать здесь
две женщины столько часов кряду. Джейн и та удивлялась. Матушка Димбл
обратила немудреное занятие не то в игру, не то в обряд, напоминавший
Джейн, как в детстве она помогала украшать церковь перед Пасхой или
Рождеством. Вспоминала она и эпиталамы XVI века, полные шуток, древних
суеверий и сентиментальных предрассудков, касающихся супружеского ложа.
Джейн вспоминала добрые знаменья у порога, фей у очага и все то, чего и в
малой мере не было в ее жизни. Совсем недавно она сказала бы, что это ей
не нравится. И впрямь, как нелеп этот строгий и одновременно лукавый мир,
где сочетаются чувственность и чопорность, стилизованный пыл жениха и
условная скромность невесты, благословения, непристойности и полная
уверенность в том, что всякий, кроме главных действующих лиц, должен
напиться на свадьбе до бесчувствия! Почему люди сковали ритуалами самое
свободное на свете? Однако сейчас она сама не знала, что чувствует, и была
уверена лишь в том, что Матушка Димбл - в этом мире, а она - нет. Матушка
хлопотала и восторгалась совсем как те женщины, которые могли отпускать
шекспировские шуточки о гульфиках или рогоносцах, и тут же преклонять
колени перед алтарем. Все это было очень похоже - в умном разговоре она и
сама могла говорить о непристойных вещах, а м-сс Димбл, дама 90-х годов,
сделала бы вид, что не слышит. Быть может, и погода разволновала Джейн -
мороз кончился, и стоял один из тех мягких светлых дней, какие бывают в
начале зимы.
немного денег в прачечной, где работал истопником. Случилось это раньше,
чем они познакомились, он был тогда в плохой компании. Когда она стала с
ним гулять, он совсем исправился, но тут-то все и открылось, и его
посадили через полтора месяца после свадьбы. Джейн почти ничего не
говорила. Айви не стыдилась того, что муж ее в тюрьме, а Джейн не могла
проявить ту машинальную доброту, с которой принимают горести бедных. Не
могла она проявить и широты взглядов, ибо Айви твердо знала, что красть
нельзя. Однако, ей и в голову не приходило, что это как-нибудь может
повлиять на ее отношения с мужем - словно, выходя замуж, идешь и на этот
риск.
не женился, если бы знал, как мать храпит!
нелегко. Приходится им, беднягам, жениться, если они не подлецы, а все ж,
скажу, и с нами намучаешься, даже с самыми хорошими. Помню, еще до вас,
матушка что-то говорила своему доктору, а он сидит, читает, чиркает
чего-то карандашиком, а ей все "Да, да", "Да, да". Я говорю: "Вот,
матушка, как они с женами. Даже и не слушают". А она мне и ответ: "Айви,
разве можно слушать все, что мы говорим?" Я уступать не хотела, особенно
при нем, и отвечаю: "Можно". Но вообще-то она права. Бывает, говоришь ему,
говоришь, он спросит: "Что?", а ты сама и не помнишь.
когда у людей разные интересы...
вашем месте и ночи не спала! Но вы не бойтесь, хозяин все уладит, все
будет хорошо...
была завершить их работу. Джейн немного устала и присела на подоконник,
подпершись рукой. Солнце светило так, что стало почти жарко. Она знала,
что если Марк вернется, она будет с ним, но это не пугало ее, ей просто
было совсем не интересно. Теперь она не сердилась, что он когда-то