как и всегда, часов около восьми, заливали бронзой небо. Перезвон, от
которого облаками взмывали кверху голуби. "Будь честен и верен до хладной
могилы". Это звучало красиво, это вызывало слезы. Но вокруг смелись. Женщины
с загорелыми детьми, с пушистыми купальными халатами, с пестрыми пляжными
мячами и корабликами выходили из вагонов трамвая, доставлявших тысячи
свежевыкупанных с пляжей Глеткау и Хойбуде. Молодые девушки со все еще
сонным взглядом лизали быстрыми язычками малиновое мороженое. Одна
пятнадцатилетка уронила вафлю, хотела нагнуться и снова поднять лакомство,
но замялась и оставила на мостовой и подметках будущих пешеходов тающую
сласть: вот-вот она будет совсем взрослой и не станет лизать мороженое прямо
на улице
эта улица, был перекрыт группами людей из местного эсэсовского ополчения:
молодые парни и почтенные отцы семейств с нарукавными повязками и
полицейскими карабинами. Было бы проще простого окольным путем обойти эту
преграду и достичь здания почты со стороны Рема. Но Ян Бронски двинулся
прямо на нее. Замысел его не вызывал сомнений: он желал, чтобы его
остановили на глазах у начальников, которые, конечно же, наблюдают из здания
почты, что происходит на Хевелиусплац, остановили и отправили назад, тогда
бы он как отвергнутый герой мог, вполне достойно выглядя, уехать домой тем
же трамваем номер пять, который привез его сюда.
заподозрили, что этот хорошо одетый господин, ведущий за руку трехлетнего
мальчика, намерен проникнуть в здание почты. Они лишь вежливо посоветовали
нам быть осторожными, а "стой!" крикнули лишь тогда, когда мы уже прошли
сквозь решетчатый портал и стояли перед главным входом. Ян нерешительно
обернулся, но тут тяжелая дверь слегка приоткрылась, и нас втащили внутрь:
мы оказались в полутемном, прохладном операционном зале Польской почты.
объятиями. Они ему не доверяли, они уже махнули на него рукой и без обиняков
сообщили ему, что заподозрили, будто он, секретарь Бронски, хотел просто-
напросто улизнуть. Яну стоило больших трудов отвести эти упреки. Но его
особенно и слушать никто не стал, его просто заткнули в цепочку, которая
неизвестно зачем перетаскивала мешки с песком из подвала к окнам
операционного зала. Эти меш ки и тому подобную ерунду они громоздили перед
окнами, а тяжелую мебель, например канцелярские шкафы, передвигали поближе к
главному порталу, чтобы в случае надобности можно было в два счета
забаррикадировать входную дверь.
Ян ответит, у него не было. Люди нервничали, говорили то чересчур громко, то
-- проявляя ненужную осторожность -- еле слышно. И про мой барабан, и про
его нужды явно позабыли. Комендант Кобиелла, на которого я возлагал такие
надежды и который должен был вернуть достойный вид
показался, должно быть, на втором или третьем этаже почтамта он с той же
судорожной поспешностью, что и почтальоны, и служащие в операционном зале,
громоздил туго набитые мешки с песком, которые по идее могли защитить от
пуль. Присутствие Оскара тяготило Яна. Поэтому, едва человек, которого все
они называли доктор Михон, начал давать Яну ука зания, я, не мешкая, скрылся
из виду. После недолгих поисков, старательно избегая встреч с господином
Ми-хоном, который носил на голове польскую стальную каску и явно был
директором почтамта, я отыскал лестницу, ведущую на второй этаж, а там,
почти в конце коридора, -- средних размеров помещение без окон, где не было
ни мужчин, таскавших ящики с боеприпасами, ни мешков с песком.
обклеенных пестрыми марками конвертов. Помещение было низкое, обои --
охряного цвета. Слегка пахло клеем. Горела голая, без абажура, лампочка.
Оскар слишком устал, чтобы отыскивать выключатель. Где-то вдали колокола со
Святой Марии, Святой Катерины, Святого Иоанна, Святой Бригитты, Святой
Барбары, Троицы и Святого Тела вызванивали: уже девять, Оскар, уже девять,
тебе пора спать! И тогда я лег в один из ящиков для писем, уложил рядом
такой же, как и я, усталый барабан и заснул.
ПОЛЬСКАЯ ПОЧТА
попасть в Лодзь, Люблин, Львов, Торун, Краков и Ченстохову, которые прибыли
из Лод-зи, Люблина, Лемберга, Торна, Кракау и Ченстохау. Но во сне я не
видел ни Матку Боску Ченстоховску, ни Черную мадонну, не жевал ни хранящееся
в Кракау сердце маршала Пилсудского, ни те пряники, которые прославили город
Тори. Даже и свой до сих пор не по-
корзине, Оскар ничего не слышал из того шепота, шипения, болтовни, из тех
нескромных признаний, которые якобы становятся слышны, когда в одной куче
лежит сразу много писем. Лично мне письма не сказали ни словечка, я ниоткуда
не ждал писем, никто не мог принять меня за получателя, а то и вовсе
отправителя. Вполне самодостаточно я втянул антенну и забылся сном на горе
почты, которая по перенасыщению новостями могла означать для меня весь мир.
Лех Милевчик из Варшавы отправил своей племяннице в Данциг-Шидлиц, --
короче, не письмо, достаточно тревожное, чтобы пробудить ото сна даже
тысячелетнюю черепаху; нет, меня разбудил то ли близкий пулеметный огонь, то
ли раскаты дальних залпов из сдвоенных орудийных башен на линкорах в Вольной
гавани/
тем же успехом быть внезапный дождь, град, вспышка запоздалой грозы, подобно
той, что состоялась по поводу моего рождения? Слишком я был заспанный, не
способный на такие рассуждения, а потому, еще сохраняя в ушах эти звуки,
сделал правильный вывод и, как все люди спросонок, правильно обозначил
ситуацию: "А теперь они стреляют!"
сандалии ногах, Оскар позаботился о благе своего чувствительного барабана. В
той корзине, которая прежде хранила его сон, он вырыл обеими руками яму в
хоть и подвижных, но сложенных стопками письмах, но рыл он не безжалостно,
разрывая, сминая, а то и вовсе сдирая марки, нет, он крайне осторожно
разделял слипшиеся письма, заботился о каждом снабженном по большей части
лиловым штемпелем "Польская почта" письме, даже об открытках и то заботился,
следил, чтобы ни один конверт не расклеился, ибо даже перед лицом
неотвратимых, все меняющих событий тайну переписки надлежало хранить свято.
воронка в полной писем корзине. Наконец, удовлетворясь результатами, я
уложил свой смертельно занемогший барабан на свежеприготовленное ложе,
надежно укрыл его не просто троекратно, а десятикратно, может, даже
двадцатикратно, соединяя конверты так, как каменщик соединяет кирпичи, когда
надо вывести особенно прочную стену.
жестянку от пуль и осколков, как у фасада почтамта, выходящего на
Хевелиусплац, примерно на уровне операционного зала разорвался
противотанковый снаряд.
себя выдержать энное количество таких разрывов, не опасаясь, что людям из
ополчения удастся в два счета пробить брешь достаточных размеров для
многократно отработанной лобовой атаки.
коридором и тремя служебными кабинетами убежище для хранения писем на втором
этаже, чтобы поискать Яна Бронски. Но, ища своего предполагаемого отца, я
тем самым и с еще большим рвением отыскивал хромого коменданта Кобиеллу. На
кануне, отказавшись от ужина, я ведь затем и доехал трамваем до Хевелиусплац
и вошел в до той поры ничуть меня не интересовавшее здание почтамта, дабы
отдать в починку свой барабан. Стало быть, если я не сумею разыскать
коменданта своевременно, иными словами до начала более чем неизбежной атаки,
о тщательном ремонте моего занедужившего барабана и думать не приходится.
груди, он вымерял шагами длинный, выложенный плиткой коридор, но шаги эти
совершались в полном одиночестве. Он, правда, отличал по звуку редкие,
наверняка звучащие из здания почты выстрелы от расточительной траты
боеприпасов, которой предавались ополченцы, но, видимо, экономным стрелкам
из кабинетов пришлось сменить почтовые печати на совсем другие инструменты,
которые, впрочем, тоже могли припечатать. В коридоре не стояло, не лежало,
не пребывало наготове ничего пригодного для возможной контратаки. Коридор
патрулировал лишь Оскар, безоружный, лишенный барабана, ввергнутый в
судьбоносную интродукцию слишком раннего утра, которое к тому же дарило не
золотом, а свинцом.
Какое легкомыслие, отметил я. Надо же было обезопасить здание и со стороны
Шнайдемюленгассе. Находящийся там полицейский участок, отделенный всего лишь
жалким дощатым забором от почтового двора и пандуса для посылок,
предоставлял такие отменные возможности для нападения, какие можно встретить
разве что в иллюстрированных пособиях. Я прочесал все помещения -- для
заказных отправлений, для денежных переводов, кассу, телеграфное отделение:
тут они все и лежали! Лежали за железными плитами, за мешками с песком, за
опрокинутой мебелью, неуверенно, почти скупо постреливая.
Я окинул их беглым взглядом и сравнил с теми стеклами, что разлетались от
алмаза в моем голосе под глубокое и размеренное дыхание мирного времени. И
если бы теперь от меня потребовали внести свой вклад в оборону Польской
почты, если бы, к примеру, маленький подвижный доктор Ми-хон уже не как
почтовый, а как военный директор по чты подошел ко мне, чтобы, взяв меня под
защиту, одновременно взять и на службу Польше, в моем голосе ему бы отказа
не было: ради Польши и цветущего шалым цветом, но неизменно приносящего
плоды польского хозяйства я бы с превеликой охотой за несколько минут
Семенова Мария
Суворов Виктор
Акунин Борис
Сертаков Виталий
Прозоров Александр
Шилова Юлия