Чтение 47–й страницы книги ~Призвание варяга~

народу.

При виде детей от колонны выделились офицеры. Они под(r)ехали ближе и
один из них, указав на рот, прохрипел:

- "Тринкен... Вассер... Пить!"

Мы переглянулись с ребятами. Сын моего Учителя Арьи бен Леви -- (коего,
как я предполагал, евреи послали шпионить за мной) Ефрем тихо сказал
по-еврейски:

- "Ты не латыш. У тебя хороша одежда для этого. А раз ты - немец, ты не
можешь не понять его слов!"

Озоль же прошипел по-латышски (он знал немецкий и выучился немного
болтать на еврейском):

- "Никто их не звал! Пусть убираются к черту в Россию, - там и пьют --
сколько влезет!"

Я помню тогда согласился с Ефремом, ибо моя еврейская сущность молила
меня покориться, но губы сами вдруг шевельнулись:

- "Piedodiet, es jus nesapratu..."

Русские переглянулись. Кто-то из них неуверенно протянул:

- "Может быть он -- не немец? Местные латыши очень богаты..."

Другой же с раздражением крикнул:

- "Придуривается так же, как прочие! Что за страна, - идем целый день
по болотам и ни одна сволочь капли воды..." - тут старший по званию, -
наверно, полковник (в ту пору я еще плохо знал знаки различий -- особенно
резервных полков) -- прервал его сими словами:

- "Нужно не так. Мейн кинд, ихь волле тринкен. Гебен Зи..."

- "Es jus nesapratu. Atvainojiet, bet man jaiet..."

С этими словами я повернулся, чтобы идти. Тут самый горячий из русских
спрыгнул с коня, схватил меня за плечо и резко повернул к себе, пытаясь
ударить. Я, хоть и был одиннадцать лет, перехватил его руку и впился в него
взглядом. Матушка учила меня, что если у меня меньше сил, надо заставить
врага смотреть прямо в глаза -- редко кто выдержит взгляд фон Шеллинга, не
попав под фамильную Волю.

Пока мы так барахтались, из лесу вдруг вышли латышские егеря под
командой Петерса-старшего -- батюшки нашего Петера. Бывший кузнец, а теперь
- дворянин играючи снял руку противника с моего плеча, чуток отряхнул
мундирчик русского офицера (тот выглядел просто гномом рядом с медведем в
егерском мундире с капитанскими знаками), чуть кивнул прочим пришельцам и с
сильным латышским акцентом спросил:

- "Што фам укотно?"

Русские отвечали, что ищут колодец и гороподобный телохранитель моего
отца на пальцах им об(r)яснил, как добраться до конского водопоя. Если русские
поняли, что это вода для людского питья, сие была уже их проблема. Нас же --
детей, пока шло об(r)яснение, егеря увели в спасительный лес и я уж не знаю,
чем там все кончилось. Но по довольным ухмылкам спасителей, да более вольным
речам мужиков, я понял, что с этой минуты для них я -- латыш и ливонец.

Уважение латышей всерьез я ощутил через год. Год Третьего Раздела Речи
Посполитой - год второго блицкрига латвийской армии - теперь уже над Литвой.

Лето стояло жаркое, на полях было выгнано множество новых, незнакомых
крестьян - в конце мая 1795 года матушкины стрелки в течение одного
светового дня овладели Литвой и здорово разграбили там католиков. Стоило мне
вернуться из Колледжа, как мы поехали "поглазеть на девчонок". Там было на
что посмотреть, - ко двору моей матушки вели лучших девушек, но и просили за
них...

Был жаркий июньский день и я совершенно взмок, катаясь на лошади, а
девушек гнали многие версты по раскаленной пыльной дороге и вид у них был
самый жалкий. Матушка даже выстроила большую баню и пленниц нарочно мыли, а
потом переодевали в новые наряды в народном стиле. А пока мыли, наши
служанки успевали пощупать и рассмотреть товар получше.

Я сразу приметил Яльку. Одна из девчушек притомилась в дороге и сильно
отстала. Я невольно обратил внимание на то, что рядом с нею ехало сразу двое
охранников, которые грозили ей плетками, если она не поторопится - но в ход
их не пускали. Из этого я сделал вывод, что охранники не хотят "портить
шкурку", надеясь на особый барыш.

Девочка прихрамывала, чуть припадая на правую ногу - точно так, как это
делала при походке моя матушка. Я указал хлыстом на эту группку и через
мгновение мой отряд окружил отставших.

На вид девчонка была моей сверстницей. Всю дорогу из Литвы она
проделала босиком и теперь мы видели причину ее хромоты. Ноги несчастной
были черны от грязи и пыли, а правая - стерта в кровь. Для крестьянских
девушек это весьма необычно. Деревенские нимфы привыкли ходить босиком и к
шести-семи годам у них на ступнях образуется род панциря, которому уже не
страшны никакие дороги. То, что эта несчастная умудрилась сбить себе ногу,
говорило о ее происхождении из высоких сословий.

После избитых, израненных путем, ног шло платье из дорогого красного
сукна, чуточку порванное на боку. За платьем шла рубашка - когда-то белая из
дорогого тонкого полотна. Рубашка была сильно разодрана спереди, а правого
рукава просто не было. Посреди разрыва виднелся золотой крестик на
простеньком шнурочке.

Крестик был католическим и мне это очень понравилось: я сразу
представил себе, как наши солдаты вошли в дом этой девочки, выгнали ее на
улицу, затем кто-то из унтеров полез было ей за пазуху (известно за чем),
нащупал ненавистный "польский" крест и пытался его сорвать. Девочка, видно,
не дала своего креста в обиду, тогда... В отношении католиков было разрешено
все, что угодно.

Выше рубашки начиналась белая шея с явственными почернелыми отпечатками
чьих-то пальцев и характерными ссадинами. На шею ниспадали локоны грязных,
спутанных волос темного цвета.

Темные волосы пленной девочки грязной копной закрывали ее лицо и Озоль
(будучи "местным" и как бы хозяином, принимавшим "гостей"), не слезая с
коня, кончиком хлыста поднял голову пленницы вверх, чтоб я мог лучше ее
рассмотреть. У нее были прекрасные зеленые, покраснелые от слез, заплаканные
глаза и я, увидав их, невольно отшатнулся - такая в них была ненависть.

Неведомая сила сбросила меня с седла моей лошади, заставила вынуть и
размотать парадную куртку и набросить на плечи несчастной. Волна жалости и
ярости на моих же людей ни с того, ни с сего вдруг захлестнула мне сердце и
я, с трудом сдерживаясь, чтобы не накричать на ни в чем не повинных
охранников, процедил сквозь зубы:

- "Ефрем, деньги! Третий кошель".

Ефремка, который был в таких поездках моим казначеем (по "Neue Ordnung"
немцам зазорно иметь дело с деньгами), тут же выдал увесистый кошелек с
голландскими гульденами. Я на всякий случай лишний раз взвесил его на руке
и, швыряя охранникам, спросил:

- "Хватит ли вам, друзья мои?" - они тут же уехали.

Тогда я легко поднял девочку на руки (она и не весила почти ничего),
вскочил при помощи друзей на кобылу и шепнул ей на ухо:

- "Ты не плачь, теперь тебя никто здесь не тронет. Ты только не
плачь..." - а девочка вдруг прижалась ко мне всем телом, обхватила что есть
силы руками за шею и заревела в три ручья. Да так горько, что я сам чуть не
расплакался.

Больше мы уже не катались, а сразу вернулись к нам в поместье. И надо
же было такому случиться, что именно в миг возвращения матушка вышла на двор
встретить целую делегацию курляндских баронов, которые приехали поздравлять
ее с моим днем рождения.

Матушка издали заметила нас, сразу извинилась перед гостями и пошла нас
встречать. Я слез с лошади, поднял на руки мою возлюбленную (нога ее
распухла и была в состоянии ужасном) и молча понес ее в мои комнаты. Тут
матушка остановила нас и, видя мое настроение, весьма осторожно просила меня
представить ей "мою новую пассию". Я не знал имени литовской девочки и
признал это. Тогда матушка спросила меня - зачем я купил рабыню?

Я был в таком шоке, что сперва не знал, что ответить, а затем выдавил
из себя, что не покупал ее в рабство. Эта девочка - свободна. Тогда матушка
кликнула гостей и всех прочих:

- "Господа, идите сюда! Посмотрите на этого мальчика! Он нарочно купил
рабыню, чтоб отпустить ее на волю!" - потом она наклонилась ко мне и
об(r)яснила, - "По всем документам эта красавица - твоя невольница. До тех пор
пока ты публично не об(r)явишь о своей воле и не подпишешь ей вольную - она
твоя рабыня и обязана исполнять любые твои прихоти".

- "Эта девушка рождена свободной и ею останется. ОНА СВОБОДНА - ТАКОВА
МОЯ ВОЛЯ. Что я должен подписывать?"

Откуда-то сбоку мне подсунули листок бумаги, на котором я повторил свою
волю и, об(r)являя свободу незнакомке, спросил у нее, как ее звать?

Она отвечала:

- "Эгле", - только у нее вышло очень мягко и послышалось -- "Елле".

Кто-то сказал, что "Елле" слишком на литовский манер, (латышский
выговор "открытей"), и поэтому в вольной я записал, что отпускаю на волю
"Ялю". Далее вольную надо было завизировать у начальства, а моим начальством
вплоть до совершеннолетия была матушка. Она же подписывала и указы об
освобождении из рабства.

С плохо скрытым волнением я подал ей бумагу, дабы она могла
ознакомиться и согласиться, или отклонить мое прошение. Ялька, чуть
подпрыгивая на одной ноге, стояла прильнув ко мне, как тонкая тростиночка на
ветру и от испуга совсем перестала дышать.

Матушка молча прочла мое прошение, щелкнула пальцами, ей тут же подали
перо и чернильницу и она одним росчерком подписала вольную. Потом она
подняла голову и все мои страхи улетучились. Я увидал, что матушка -
счастлива. Счастлива тем, что освобождение произошло при таком стечении
народа перед самым Лиго, когда в наше поместье стекаются латыши со всей
Латвии и о моем поступке через неделю станет известно на хуторах. А я был
счастлив, что у меня - такая хорошая матушка.