речь шла о тоннах и килограммах. На картинках были изображены корабли в
порту и товарные вагоны, бегущие по рельсам: грузовики и пакгаузы. Вильма
указывала пальчиком на матросов, железнодорожников и шоферов и делила их
на "пап" и на "Лео". "Лео" попадались гораздо чаще: у большинства людей на
картинках лица были нахмуренные, угрюмые. "Лео - Лео - папа - Лео - Лео -
Лео - папа". На одной из картинок рабочие валом валили из заводских ворот
- всех их Вильма без разбора зачислила в "Лео". Катехизис разочаровал ее -
в нем не было картинок, если не считать пары виньеток. Назвав гроздья и
гирлянды "сахаром", Вильма отложила катехизис. Зато хрестоматия оказалась
просто кладом: здесь "пап" на картинках оказалось куда больше, чем "Лео";
святой Николай, святой Мартин, танцующие в кругу дети - все сплошь были
"папы".
за куском от своего бутерброда. Ее бледное толстое личико сияло, и перед
каждым куском она провозглашала: "Сахар!" Потом она вдруг расшалилась и
стала без конца выкрикивать: "Сахар, сахар, сахар!"
к губам.
звука. В этот миг вдруг зазвонили колокола. Вильма закрыла глаза и,
пытаясь подражать их звону, стала кричать: "Дон-дон-дон". Мартин тоже
невольно закрыл глаза и перестал жевать. Звон колоколов стал зримым. За
закрытыми веками возникла целая картина. Колокола вызванивали в воздухе
сложные узоры, сверкающие кольца росли, ширились, потом распадались и
исчезали, их сменяли квадраты и штрихи, вроде тех, которые садовник
граблями вычерчивал на дорожках сада. Причудливые многоугольники выплывали
из мглы, словно штампованный орнамент из жести на серой стене. А
серебряное "дин-дон" Вильмы, как маленькое долото, стучало в бесконечную
серую стену, вбивая в нее ряды сверкающих точек. Потом краски смешались.
Алый цвет кровавых роз - открытые круглые рты с ярко-алыми губами, желтые
волнистые линии, а когда колокола сильно ударили в последний раз,
появилось огромное темно-зеленое пятно; оно медленно бледнело, съеживалось
и исчезало вместе с последними отзвуками колокола.
"Дон-дон-дон".
положил на край кровати, и, отломив от него кусок, сунул в рот девочке.
Вильма открыла глаза, улыбнулась и перестала выкрикивать "дон-дон".
игрушками Вильмы. На крышке большими буквами цвета ржавчины было написано:
"Мыло Санлайт". В картонке лежали пустые коробки, кубики, искалеченные
заводные автомобили.
другой вынимать игрушки из картонки. Она передавала игрушки Мартину и
называла их единственным словом, обозначавшим у нее все неодушевленные
предметы: "Сахар". Но на этот раз она произносила его тихо, наморщив лобик
и посматривая на Генриха, который все еще что-то высчитывал.
Генриха, по-прежнему важно восседавшего за столом, и ему вдруг стало жаль
его.
лицо его расплылось в довольной улыбке, - тошнит прямо! Попробуй-ка
сэкономить двадцать марок в месяц. А приходится - маме надо новые зубы
вставить.
взять такую кучу денег? Но знаешь, что я обнаружил?
обходится нам не в тридцать пфеннигов, как мы тогда прикинули, а в добрые
сорок. А завтрак? Нет, ты подумай, какое свинство - наша норма была
двадцать граммов маргарина, а он жрет каждый день не меньше сорока
граммов, да еще с собой бутерброды берет. Джем я уж и вовсе не считаю.
Теперь яйцо - на яйцо он дает двадцать пфеннигов в день. Но скажи-ка, где
ты найдешь яйцо по двадцать пфеннигов за штуку? Где?
дешево.
бы когда-нибудь яичницу съели.
раскладывать свои игрушки и сказала, сморщив личико: "Лео, Лео", - и потом
вдруг: "Яйцо", - и тут же просияла: ее лексикон обогатился новым словом.
возразил Мартин и сейчас же поправился, - почти всем.
чьего-нибудь отца или дядю, которому не подавали бы на завтрак яйцо. Но
тут ему вдруг пришло в голову, что дядя Берендта не ест яиц по утрам.
вычеркивал утреннее яйцо из домашнего завтрака Лео.
недодает по семь пфеннигов в день, если не больше - ведь он иногда делает
себе бутерброды и вечером. На обед - по десять пфеннигов, да джем он жрет
совсем бесплатно - это еще пфенниг. Теперь за яйцо с него ежедневно
причитается на три пфеннига больше. Всего, стало быть, двадцать пфеннигов.
Умножим это на тысячу, - он живет у нас почти три года, - получается
двести марок! Понял? Дальше: за хлеб мы с него вовсе не берем. Последние
два года мы получаем его бесплатно. Но посуди сам: если нам хлеб достается
задаром, то значит ли это, что и он не должен за него платить?
сразу показался ему вовсе не таким вкусным.
день за хлеб, да пять пфеннигов за электричество - за него он тоже не
платит. Пять пфеннигов умножить на тысячу будет пятьдесят марок плюс хлеб
за два года - сорок пфеннигов на семьсот тридцать - это будет еще триста
марок! Ты подумал об этом?
в забое, люди с сумрачными и сосредоточенными лицами.
высчитать, сколько мы сможем экономить в месяц. Но Лео надул нас на
пятьсот марок - это уже половина той суммы, которую придется уплатить
дантисту.
бы колокола. Он закрыл глаза, стал думать о фильме, который видел сегодня,
и вспомнил сон, приснившийся ему, когда он задремал в кино: Лео с жерновом
на шее опускается на дно океана. Ему почудилось, что он во сне слышал и
лепет Вильмы: "Лео, сахар, папа, яйцо, Лео". И когда запела фрау Борусяк
"У тропинки лесной незабудки цвели" и он снова почувствовал, как голос ее
проникает ему в душу, он открыл глаза и спросил:
оторвался от своих подсчетов. Он отбросил карандаш, всем своим видом
подчеркивая, что после такой работы человек может позволить себе недолгий
отдых. Опершись локтями на стол, он сказал:
выплачивать пенсию.
Вильме, которая в этот момент наткнулась в хрестоматии на Святого Иосифа
и, сияя, нарекла его "папой". - Ну, а все-таки она бы получала пенсию,
если бы не вышла замуж за господина Борусяка и фамилия ее оставалась бы
Горн?
безнравственно, а она - набожная.
скрещенные, сжатые в кулаки руки.
при чем.
с силами, выпалил: - Как ты думаешь, моя мать тоже сожительствует с
Контровский Владимир
Сертаков Виталий
Круз Андрей
Афанасьев Роман
Сертаков Виталий
Роллинс Джеймс