извивалась, ни пряталась под нависающую тайгу -- все равно мелела, мелела,
мелела. Жара заходила за тридцать. От катастрофического падения уровня воды
в реке работы прибавилось. Все больше бревен оказывалось на берегу и все
меньше на воде, откуда сталкивать их было гораздо легче.
счастьем -- лишний разок окунуться в прохладу, да еще в рабочее время,
казалось исключительно поощрительным. Приятно было замереть на полминутки в
струящейся ванне реки и чувствовать, как песчинки щекочут спину и пятки.
Пришлось ввести лимит падений в день. Тех, кто перебарщивал и падал слишком
часто, отправляли на берег для работы крюком.
лень ходить туда на перекур. Посылали кого-нибудь одного с ведром.
Блаженство припадания к колючей струе словно не своими губами сменилось
пошлым заливанием ледяной жидкости в горящую глотку, как в радиатор.
пробной почты прошло две недели. Поэтому то и дело поглядывали в сторону
Шошек -- не покажется ли на лодке мастер с почтой. И дождались. От
противоположного берега отчалила моторка. Вместе с мастером в ней сидел еще
кто-то. "Дикари" побросали инструмент и устремились навстречу посудине.
счастья у него развязался язык, и он выговорил без ошибок целое предложение.
Словно прибытие в тайгу на сплав было ему в нагрузку. Он повелительно
простер вперед правую руку, разрешая товарищам не вставать.
Даже забыли спросить мастера про письма.
Почему это ты не явился к поезду, и вообще, как до такой жизни докатился?!
спрашивали, как дома, как там погода. Решетнев, насколько был компетентен,
отвечал. Он ел, пил и рассказывал, рассказывал.
тут уши развесили!
перебиваете!
Решетнев. -- Пока вы меня насчет теток лечить будете, я как раз доперекушу.
Так что не взыщите!
хоть бы что-нибудь в горле застряло! --сказал Забелин.
Что-то я тебя совсем не догоняю. Куском хлеба попрекаешь! Снимал бы
потихоньку свое кино да помалкивал, -- сыграл Решетнев обиду. -- Дятел ты.
Тебе не понять, насколько я теперь спокоен за будущее. Наконец-то я понял,
что оно у меня есть. А как добирался сюда -- сам себе до сих пор не верю. По
туалетам и по ресторанам отсиживался -- билетов не достать. Деньги вышли
моментом. На вторые сутки заказывал в вагоне-ресторане не больше двух
стаканов чая с десятью кусками хлеба. Официанты начали смотреть на меня с
опаской и стали приторно услужливы. Я вообще не признаю мужиков в сервисе, а
тут и вовсе стошнило. Ладно мясной отдел -- дело понятное, рубщик должен
быть мужиком, но в галантерее или с подносом -- не понимаю. В этом есть
что-то холуйское. На перрон станции Княж-Погост я сошел практически
безалтынным. Спросил в милиции, где тут леспромхоз. "А у нас их тридцать
шесть, вам какой?" -- спросили меня милиционеры-комяки встречно. Я выпал в
отсек. Делать нечего -- перешел на подножный корм, начал питаться, как
топ-модель. Присмотрел поле на пригорке возле разрушенной церкви и сутки
кряду ел едва взошедший зеленый горох различных мозговых сортов. Наутро,
когда я на завтрак съел не колбасы, но мяты, какой-то бич сжалился надо мной
и дал пару ржавых селедок. Я спросил у него, где тут, по его мнению, могут
быть студенты. Он заржал: "Какие студенты?! Тут одни ссыльные да бомжи!
Впрочем, краем уха слышал, что в запань Пяткое какую-то команду взяли на
окатку". Он, этот ссыльный, собственно, и доставил меня сюда практически
пешим порядком. Он сам из Шошек. Аля-потя зовут.
на потерявшегося друга, начинали гадать и гонять варианты. Теперь над
романтиками не висело никакой недостачи.
Он схватил все на лету и падал в воду на один раз меньше, чем было нужно для
применения санкций -- насильственного перевода на сухие крутобережные
работы.
пляжа, в три слоя заваленного бревнами. Бревна, как назло, были огромными,
словно сказочные кабаны. Они действительно походили на секачей, особенно
вечером, когда все может показаться чем угодно. В такие кряжи впрягались по
пятеро и шестеро.
предложил таскать их на плечах, как когда-то это очень ловко проделывалось
на историческом субботнике. Правда, стволы, скидываемые студентами в
акваторию, в отличие от тех легендарных плах с холста, были совсем не
надувными. Удельная нагрузка от такого бревна на организм несуна была,
конечно, намного меньше, чем у обычного серого муравья, когда тот тащит
соломинку, но все равно, пока очищали пляж, вымотались как сволочи. Если бы
не Артамонов, всем, как бензовозам, пришлось бы таскать за собой цепь, чтобы
сбрасывать статическое электричество. Потому что целый день -- челноком от
воды к бревнам и обратно к воде, а навстречу всегда движется коллега.
Сначала подмигивали друг другу, перекидывались словами, потом устали и
начали опускать глаза. А жердям не видно конца. Как в такой ситуации вести
разговор? Или молчать двенадцать часов подряд? Артамонов выручил. От
усталости у него обострилось чувство юмора и полностью притупилось чувство
меры. Он выдавал такие пенки, что подкашивались ноги. Но подкашивались
только на миг. Потом появлялись скрытые силы на сотую и сто первую ходки.
Артамонов неустанно искал контакт с движущейся по-броуновски аудиторией и
был неиссякаем в этом, как материя.
море, кипарисы и полуобнаженный купающийся люд! -- жаловался на расстройство
психики Гриншпон.
поддерживают тело в согбенном рабочем положении, -- ведал освоившийся на
трудовом фронте Решетнев, щупая живот. -- Дурнейший сон приснился сегодня.
Будто меня послали в нокаут, и я лежу на ринге в этой самой рабочей позе и
все никак не могу распластаться. Хотя отрубили на совесть, до сих пор
солнечное сплетение гудит.
Артамонов. -- И знаете, что я заметил за собой? Иду по улице и, как увижу
пачку бревен, запасенных комяками для строительства или на дрова, сразу
появляется непреодолимое, даже навязчивое желание скатить эти хлысты с
обрыва в реку!
лечить.
которая не давала свободы телу. Руки тоже не гнулись. Казалось, они, боясь
выпустить, держат мертвой хваткой что-то тяжелое и хрупкое.
С приездом Решетнева около них, помимо Аля-поти, стали появляться непонятные
типы. Вскоре они пошли на сближение со студентами -- попросили взаймы
тридцать рублей и пять флаконов одеколона. В последующее время, словно боясь
нарушить традицию, они общались с "дикарями" исключительно через парфюмерию.
А когда одеколоны вышли, бичи не погнушались продолжить общение посредством
"озверина". Так студенты величали "антикомарин" -- противогнусовую жидкость,
по пузырьку которой, словно по сто граммов фронтовых, еженедельно выдавал
мастер. От "озверина" при случайном попадании сразу выпучивались глаза и
начинал покрываться волдырями эпителий.
самых корней. Предварительно обмазавшись, в ожидании, когда пропитается ею
кожа, он любил погулять минут десять -- пятнадцать на закате, пописать с
пристани и так, вообще, размять члены перед сном. Как-то раз, уединившись на
пирсе, Фельдман то ли повел себя неосторожно, то ли подзабыл, что ручонки
свои только что обработал раствором -- но так или иначе с дебаркадера
раздался вселенский вопль, исторгая который, Фельдман бросился в Вымь, чтобы
как-то смыть попавший на причинное место "озверин". Услышав этот трубный
глас, Рудик схватил ружье и побежал на выручку. Ему подумалось, что на
Фельдмана напал если не медведь, то, по крайней мере, изюбрь. Фельдману
стало настолько плохо, что он попросил вызвать "скорую помощь". Рудик
пальцами у виска напомнил ему, что услуга подобного рода в этих краях не
оказывается даже за взятку.
предупреждал народ бывалый Фельдман, весь обклеенный лейкопластырями в
области паха. -- Они не вернут! Я вижу этих птиц по полету!
Все они были на одно лицо, а за напитками приходили по очереди, чтобы
заученно произнести одну и ту же клятву:
Лукин Евгений
Сертаков Виталий
Шилова Юлия
Жюль Верн
Володихин Дмитрий
Афанасьев Роман