Все, вся жизнь... все... пропала жизнь... Почему? Потому что я опозорен,
потому что... побили, как собаку!.. Кулаком по лицу!.. И нельзя оставаться в
полку!.."
посреди аллеи, бессмысленно роняющим бессильные угрозы, жалкого, маленького.
Все вновь и вновь переживал он этот страшный момент и все ярче и
убийственнее вставал он перед ним. Все мелочи припоминались, точно
освещенные электрическим светом, и почему-то эти нелепые угрозы и белое
платье Карсавиной, промелькнувшее перед ним, именно когда он угрожал, было
мучительнее всего.
думал Зарудин. - Танаров?.. Или тот жиденок, что шел с ними?.. Танаров?..
А-а!.. Не в том дело... А в чем? В том, что вся жизнь испорчена и нельзя
оставаться в полку. А дуэль?.. Не будет, он драться все равно... нельзя
будет оставаться в полку!.."
выгнали из полка двух пожилых семейных офицеров, отказавшихся драться на
дуэли.
которые... И уже никто не будет гордиться тем, что я возьму его на бульваре
под руку, никто не будет мне завидовать и копировать мои манеры... Но это не
то!.. Позор, позор, вот что главное!.. Почему позор? Ударили? Но ведь били
же меня в корпусе!.. Тогда толстый Шварц ударил меня и выбил зуб и... ничего
и не было!.. Потом помирились и до конца корпуса были лучшими друзьями!.. И
никто меня не презирал! Почему же теперь не так? Не все ли равно; так же шла
кровь, так же я упал... Почему?"
Он только чувствовал, что какая-то мутная бездонная грязь накрыла его с
головой, и он неудержимо идет ко дну, ничего не видя и ничего не понимая
вокруг.
больнее и безобразнее, чем теперь, ведь никто не презирал бы меня за эго, а
все бы жалели. Значит, между пулей и... кулаком... Какая разница? Почему?"
несчастьем и пережитою мукою, начинало вырастать что-то новое, как будто
когда-то бывшее, но забытое им в течение своей офицерской, легкой, пустой и
шумливой жизни.
подставить правую, а он же сам тогда пришел и кричал, махал руками,
возмущался, что "тот" отказался от дуэли!.. Ведь это, собственно, они
виноваты, что я хотел ударить хлыстом "того"... А вся моя вина в том, что я
не успел ударить!.. Но это бессмысленно, несправедливо!.. А все-таки
позор... и нельзя оставаться в полку!.."
машинально следя за пустой томительной болью в глазу. Он вдруг почувствовал
страшный, мучительный для него самого прилив злобы.
в лицо, когда свалится... прямо в лицо, в зубы, в глаза!.."
испуганно открыл глаза и увидел тускло освещенную комнату, таз с водой и
мокрым полотенцем и черное жуткое окно, как черный глаз загадочно смотрящий
на него.
подумал он. - Все равно, все видели, как меня били по лицу и как я стоял на
четвереньках... Битый, битый. Получил по морде... И нельзя, нельзя
вернуть!.. Никогда уже не буду я счастливым, свободным..."
что жизнь моя была всегда не свободной, не своей... Разве бы я, сам, пошел
на дуэль, стал бы разве бить хлыстом?.. И меня бы не побили, и было бы все
хорошо, счастливо... Кто и когда выдумал, что обиду надо смывать кровью?
Ведь это не я! Вот и смыл... с меня смыли кровью... Что? - Не знаю, но надо
выходить из полка!.."
подрезанными крыльями. И куда бы ни метался его ум, все возвращался по кругу
на то, что надо выходить из полка, что он навсегда опозорен.
карабкалась по полу, а за ней, склеивая лапки и крылья, ослепляя и удушая,
все тянулась отвратительная, беспощадная слизь. И очевидно было, что для нее
все кончено, хотя она еще ползла, вытягивалась на лапках, выбивалась из сил.
Тогда Зарудин, брезгливо содрогнувшись, отвернулся, и теперь как будто не
помнил, но какое-то тайное сознание, что-то похожее на бред, напомнило ему
эту несчастную муху. И потом, должно быть, был бред: вдруг не то вспомнил,
не то ясно увидел Зарудин двух мужиков. Они ругались и дрались, и один
ударил другого в ухо, а тот, седой, старый, упал, а потом встал и, утирая
рукавом рубахи кровь, льющуюся из носа, сказал убежденно: "Вот и дурак!"
сознательно увидел полутемную глухую комнату и свечу на столе. - Потом еще
они вместе пили у казенки..."
пропали, но как будто не переставал думать и потом, вместе с вынырнувшей из
мрака свечой, разобрал и свою мысль:
хочется умирать, и кому это надо? Не мне!.. Репутация? Какое мне дело до
репутации! Что значит репутация, когда надо умирать? Но ведь надо выйти из
полка... А как жить потом?"
Зарудин бессильно отступил от него. Так, каждый раз, когда страстная жажда
жизни и счастья начинала что-то выяснять ему, туман, которым был покрыт
мозг, спускался ниже, и снова Зарудин оказывался перед безвыходной пустотой.
Зарудин жил и страдал один.
мертвенно-спокойно струилось кверху. Зарудин блестящим от лихорадки и
отчаяния глазом смотрел на огонь и не видел его, весь охваченный черным
туманом бесконечно спутанных, бессильных мыслей. Среди хаоса обрывков
воспоминаний, представлений, чувств и дум одно было острее всего и звенящей
нитью тоски проходило до самого сердца. Это было больное и жалобное сознание
своего полного одиночества. Там, где-то, жили, радовались, смеялись, может
быть, даже говорили о нем миллионы людей, а он был один. Тщетно вызывал
Зарудин одно знакомое лицо за другим. Они вставали бледной, чуждой и
равнодушной чередой, и в их холодных чертах чудились только злорадство и
любопытство. Тогда Зарудин с робкой тоской вспомнил Лиду.
большими невеселыми глазами, с мягким слабым телом под домашней кофточкой, с
распущенной косой. И в ее лице Зарудин не почувствовал ни злорадства, ни
презрения. Оно смотрело на него с печальным укором, и что-то, что было
возможно, мерещилось в ее невеселых глазах. Он припомнил ту сцену, когда
отказался от нее в минуту ее величайшего горя. Острое, как нож, сознание
невозвратимой потери до глубочайших струн пронизало душу Зарудина.
я оттолкнул... и даже хотел, чтобы она утопилась, умерла!.."
тоскливой жажде ее ласк и участия. На мгновение ему подумалось, что
страдание, которое он переживает теперь, может искупить все прошлое; но
Зарудин знал, что она никогда не придет, что все кончено, и полная пустота,
как пропасть, открылась вокруг него.
стиснув зубы, стараясь ничего больше не видеть, не слышать, не чувствовать.
Но он скоро опустил руку, поднялся и сел. Голова мучительно кружилась, во
рту горело, ноги и руки дрожали. Зарудин встал и, качаясь от головы, ставшей
вдруг огромной и тяжелой, перешел к столу.
вдруг понял, что в той жизни, которая исчезла, не было вовсе ничего
красивого, хорошего и легкого, а все было спутанно, загажено и глупо.
Какого-то особенного, на все приятное имеющего право, прекрасного Зарудина
тоже не было, а было только бессильное, робкое и распущенное тело, которое
раньше наслаждалось, а теперь испытало боль и унижение. Когда слетел мираж
удачи, открылся голый и бедный образ.
надо бросить все прежнее, начать жить как-то иначе, сделаться совсем другим
человеком, а я не могу..."
заколебавшимся и приникшим к краям подсвечника пламенем свечи, застыл.
XXXII
унылый пустынный двор, по которому скучно, неведомо для кого змеились белые
дорожки и вяла пыльная трава. Запертые амбары, с огромными ржавыми замками,
тусклые окна мельницы и все это обширное пустое мест, на котором, казалось,
уже много лег прекратилась жизнь, навевали томительную, ноющую грусть.
как всегда, угодливо зубки, но было скорбно и напряженно. Из темных
еврейских глаз жутко и возбужденно смотрела какая-то затаенная мысль.
снова повернулся лицом к пустынному двору и погасающему небу, на котором все
чернее вырисовывались мертвые крыши амбаров. Санин сел на другом периле
Адамов Григорий
Конюшевский Владислав
Прозоров Александр
Сертаков Виталий
Сертаков Виталий
Жюль Верн