фресками. Крутясь, волнуясь, напирая, давя друг друга, лезли к балюстраде,
стараясь глянуть в бездну собора, но сотни голов, как желтые яблоки,
висели тесным, тройным слоем. В бездне качалась душная тысячеголовая
волна, и над ней плыл, раскаляясь, пот и пар, ладанный дым, нагар сотен
свечей, копоть тяжелых лампад на цепях. Тяжкая завеса серо-голубая,
скрипя, ползла по кольцам и закрывала резные, витые, векового металла,
темного и мрачного, как весь мрачный собор Софии, царские врата. Огненные
хвосты свечей в паникадилах потрескивали, колыхались, тянулись дымной
ниткой вверх. Им не хватало воздуха. В приделе алтаря была невероятная
кутерьма. Из боковых алтарских дверей, по гранитным, истертым плитам
сыпались золотые ризы, взмахивали орари. Лезли из круглых картонок
фиолетовые камилавки, со стен, качаясь, снимались хоругви. Страшный бас
протодиакона Серебрякова рычал где-то в гуще. Риза, безголовая, безрукая,
горбом витала над толпой, затем утонула в толпе, потом вынесло вверх один
рукав ватной рясы, другой. Взмахивали клетчатые платки, свивались в жгуты.
помогу.
лики и таинственные золотые слова, хвосты мело по полу.
Толмашевский угасил восковую, жидкую свечу и камертон засунул в карман.
Хору в коричневых до пят костюмах, с золотыми позументами, колыша
белобрысыми, словно лысыми, головенками дискантов, качаясь кадыками,
лошадиными головами басов, потек с темных, мрачных хор. Лавинами из всех
пролетов, густея, давя друг друга, закипел в водоворотах, зашумел народ.
с растерянными глазами, фиолетовые, игрушечные, картонные шапки. Отец
Аркадий, настоятель кафедрального собора, маленький щуплый человек,
водрузивший сверх серого клетчатого платка самоцветами искрящуюся митру,
плыл, семеня ногами в потоке. Глаза у отца были отчаянные, тряслась
бороденка.
чого...
к плечу, не повернуться, не шелохнуться, тащило к дверям, вертело.
Коричневые с толстыми икрами скоморохи неизвестного века неслись,
приплясывая и наигрывая на дудках, на старых фресках на стенах. Через все
проходы, в шорохе, гуле, несло полузадушенную, опьяненную углекислотой,
дымом и ладаном толпу. То и дело в гуще вспыхивали короткие болезненные
крики женщин. Карманные воры с черными кашне работали сосредоточенно,
тяжело, продвигая в слипшихся комках человеческого давленного мяса ученые
виртуозные руки. Хрустели тысячи ног, шептала, шуршала толпа.
говорить не разрешается?
выдушите, не напирайте. Что вы взбесились, анафемы?!
двунадесятые праздники... Эх, хо, хо.
вас в голове находятся.
роняли шапки, гудели, крестились. Через второй боковой, где мгновенно
выдавили два стекла, вылетел, серебряный с золотом, крестный, задавленный
и ошалевший, ход с хором. Золотые пятна плыли в черном месиве, торчали
камилавки и митры, хоругви наклонно вылезали из стекол, выпрямлялись и
плыли торчком.
тысячами ног, звонко, непрерывно хрустел. Морозная дымка веяла в остывшем
воздухе, поднималась к колокольне. Софийский тяжелый колокол на главной
колокольне гудел, стараясь покрыть всю эту страшную, вопящую кутерьму.
Маленькие колокола тявкали, заливаясь, без ладу и складу, вперебой, точно
сатана влез на колокольню, сам дьявол в рясе и, забавляясь, поднимал
гвалт. В черные прорези многоэтажной колокольни, встречавшей некогда
тревожным звоном косых татар, видно было, как метались и кричали маленькие
колокола, словно яростные собаки на цепи. Мороз хрустел, курился.
Расплавляло, отпускало душу на покаяние, и черным-черно разливался по
соборному двору народушко.
лысыми, как спелые тыквы, то крытыми дремучим оранжевым волосом, уже сели
рядом по-турецки вдоль каменной дорожки, ведущей в великий пролет
старо-софийской колокольни, и пели гнусавыми голосами.
донышком книзу рваные картузы, и падали, как листья, засаленные
карбованцы, и глядели из картузов трепанные гривны.
пискливо вырываясь из желтозубых бандур с кривыми ручками.
Христа ради, что милость ваша будет.
народной украинской армии.
казав!
площади. Петлюру смотреть.
бесились колокола.
Убогому...
Шилова Юлия
Маккарти Кормак
Посняков Андрей
Никитин Юрий
Лукьяненко Сергей
Посняков Андрей