мурашились гостями; за мои песни, а пуще за взгляд мой, платили щедро.
Таскались мы много по России, Польше и турецким землям, и везде знавали меня
под именем красотки и везде сулили нашим старухам горсти золота, лишь бы
меня сманить в западню. Но чего не могли денежки, то сделал колдун - черный
огневой глаз молдаванского князя Лелемико. Он был молод, пригож, сладкими
речами оступил мою душу, как тенетами, и вывел меня из ума. Я полюбила его.
Он дарил меня деньгами, нарядами - я не брала денег; мне надобна была только
его любовь; я наряжалась только для него. В таборе, под кибиткою, родила я
дочку. Пеленками из лоскутов, которые собрала потихоньку от добрых людей, я
прикрыла наготу ее. Отец мой бранил меня, проклинал, бил и требовал денег. Я
побрела к князю и принесла от него золото для отца и крещеное дитя. Крест,
благословение отцовское, с надписью ножичком дня и года, когда родилась, и
чего-то еще, носит и теперь моя бывшая Мариуленька. Не в долгом времени
старушка княгиня доведалась, что у сына есть любовница из цыган, и заставила
его жениться на богатой и знатной девице. Расставаясь, он смочил мою грудь
слезами; я горько плакала, думала, что не переживу этой разлуки; но,
взглянув на мою Мариуленьку, прижав ее, тепленькую, хорошенькую, у груди
моей, утешилась. С этого времени она стала для меня весь божий мир, и отец,
и полюбовник, и все родное; в ее глазках светили мне мое солнце, и звезды
ясные, и каменья самоцветные, на устах ее цвели мои цветы махровые, здоровье
ее был мой самый дорогой талан, жизнью ее я жива была. Знать, родилась я
каким-то уродом. Господь создал меня только доброй маткой; я была негодная
дочь, может статься - была бы и худой женой. Мариуленька ни в чем не
нуждалась: при расставании князь одарил меня серебром и златом. Она росла в
довольстве, в холе, в неге; я убаюкивала ее песнями, пригодными и для
царских деток. Не только я и отец, но весь табор любил ее и баловал. Я звала
ее своею княжной, и за мною все ее так называли. Да у меня в уме, в разуме
только и вертелось, что она не иное что будет, как княжна, господарша, а
может статься, и султанша. Кто бы поспорил со мною, тому вырвала бы глаза.
Содержала я табор и делала ему разные милости от имени моей Мариуленьки, и
потому приказала величать ее своею господаршей. Дорогой взвидела ли моя
Мариуленька пригожий цветок на лугу и манила его к себе ручками - стой табор
за цветком; приглянулся ли ей мотылек - и все мальчики и девочки, словно ее
придворные, бросались ловить мотылька. А когда мы под шатром небесным
раскидывали свой шатер, надобно было видеть, как обступали ее малые и
большие слуги ее, как наперерыв один перед другим старались ее утешить. И
как она была хороша, вельможна на своей беленькой пуховой подушке, в цветном
наряде, в золоте, в фольге, в лентах, среди запачканных лохмотников!
Мариуленька бросала им из своих ручонок хлеб, сласти, а иногда и деньги.
Мариуленька радовалась, и я была счастлива.
теперь прежнее ее счастие отсвечивалось в ее одиноком, блестящем глазе,
горело на щеке, дрожало в ее словах. Насладившись прошедшим, она продолжала,
вздохнув:
России и воротились за денежками в Яссы. Лелемико все еще любил меня, но я
отказалась его любить - я боялась иметь другое дитя, я боялась отделить
что-нибудь от Мариуленьки другому. Мне казалось, что тогда убавится из ее
счастия или будет несчастен другой ребенок мой. Лелемико не имел детей от
жены; лекаря говорили, что она никогда не родит; старушка мать его умерла;
он убеждал меня отдать ему Мариуленьку, клялся, что выведет ее непременно в
княжны, укрепит за нею все свое имение, а в случае, коли я не соглашусь, не
даст мне ни полрубия и пустит нас таскаться по миру. Куда?.. Я сначала
руками и ногами! Отдать Мариуленьку все равно, что отдать жизнь свою!.. Но
когда увидела дочку, милую, бесценную дочь, владычицу табора, княжну, в
старых лоскутьях, с сухарем во рту; когда услышала, что ее в таборе
разжаловали из княжон в Мариулку, а потом в лохмотницы и цыганята начали
дразнить ее языком, у меня поворотилась вся внутренность. Лохмотья? по миру?
насмешки, нужда? что ждет ее вперед?.. От этих мыслей голова у меня
закружилась. Ночью, когда мое дитя, мое ненаглядное сокровище, спало, -
облобызав ее с ног до головы, облив ее слезами, я схватила ее с люлькою,
бросилась бежать из табора, и, как сказано мне было, подкинула ее в люльке,
с письмецом, в цветник, под окна княжеские. Несколько раз принималась я с
нею прощаться; то отойду шагов десяток, то назад ворочусь. Наконец, скрепя
серце ушла от нее. Дорогой слышала ее плач, хотела опять воротиться и... не
воротилась. По письму, по словам ребенка должно было счесть, что она из
знатного рода, что ее утащили цыганы и они ж подбросили за неимением чем
содержать. Как разочли, так и случилось. Добрая княгиня уговорила мужа взять
дитя, посланное самим богом. С того времечка моя Мариуленька уж Мариорица;
дальше и дальше, ее убирали, воспитывали по-княжески и стали величать
княжной Лелемико. Сначала я много тосковала по ней, но когда услышала об ее
счастии, забыла свое горе. Я жила в Яссах на конце города; закутавшись,
видала иногда свою дочь в прогулках с мамою, но никогда не смела показать
свое лицо ни ей, ни слугам княжеским, потому что Мариорица и тогда была в
меня вся вылита. Сходство это, однако ж, потешало меня.
- открываю глаза: в комнате моей светлехонько, словно среди бела дня.
Бросаюсь с постели к окну - весь город теплится, огненные языки шевелятся уж
над кровлями. "Боже! Мариорица!" - вскрикиваю я и полунагая бросаюсь в ту
часть города, где она жила. Город кипит, как котел, трещат кровли, лопаются
стекла, огонь бьет с клубами дыма, кричит народ, стучат в набат, а у меня
пуще в сердце гудит один голос, один звук: спасай свою дочь! Почти без
чувства прибегаю к дому княжескому и прямо в двери, обхваченные полымем,
цепляюсь по лестницам, через сундуки, - вижу, янычар окровавленными руками
тащит девочку... Это она!.. схватываю ее, изо всей силы толкаю янычара с
лестницы, через него выношу Мариорицу, обвившую меня крепко ручонками, на
улицу и... что потом со мною случилось, ничего не помню. Знаю только, что я
долго очень хворала. Первое мое слово, как скоро могла я только зубы
разнять, было о княжне Лелемико. Никто не знал, куда она девалась.
Воспитатель ее сгорел, жена умерла от испуга... От этих вестей я только что
с ума не сошла. Спрашиваю о ней встречного и поперечного, бегаю с утра до
ночи по пожарищу, ищу ее в грудах пепла, в камнях, в обгорелых бревнах;
напоследок узнаю, что янычар продавал ее, мое дитя! на торгу, что родные
князя Лелемико заплатили янычару большие деньги, лишь бы увел ее подальше.
Он так и сделал. Я бежала по следам его день и ночь и нагнала в Хотине. Тут
украла я Мариорицу, уговорившись наперед с нею - она уж была девочка лет
десяти и смышлена, как взрослая, - нам помогала и хозяйка дома, где
квартировал янычар; я заплатила ей все, что имела на себе. Не зная, однако
ж, куда деваться с Мариорицей, и боясь, чтобы злодей не отнял ее и не
отомстил мне на ее головушке, бросилась я тотчас к хотинскому паше и продала
ему родную дочь свою с тем, чтобы, когда она вырастет, сделал своею
наложницей или подарил в гарем султана. И тут сердце мое поднимало ее
куда-нибудь повыше, да и повыше. Паша любил ее, как родную дочь; у него ей
было хорошо, словно в раю магометовом. И тут не раз видала я сквозь щелочку
двери, не одиножды слушала, как она певала. Песни ее лились мне в душу так
сладко, так сладко, что я хотела бы умереть под них. И между тем дочь не
знала, что мать ее так близко, что их разлучает одна доска. Что я говорю?
одна доска! Нас, как и теперь, многое, очень многое разлучало... Паша
состарился; тут пришло ему на мысль подарить Мариорицу султану, потому что
он такой красотки еще не видывал, но русские пришли в Хотин: моя Мариорица
взята в плен, отослана в Питер. И я сюда за ней, везде за ней! Где она, тут
положу свои косточки; умру, так душа моя станет над ней носиться. И дочь не
узнает, что я для нее делала; помянет в серце имена чужих, но никогда не
помянет своей матери...
кряхтел и отвернулся, чтобы не показать на лице своем слез, изменявших его
обыкновенной флегме.
шага вперед, а два обратно.
вечеру погода разыгралась, как в веселый час расшучивается злой и сильный
человек, - то щелкала по носу градиной, то резала лицо ветром, то хлопками
слепила очи. Наконец, нити снега зачастили, словно мотки у проворной
мотальщицы на воробе, сновались между небом и землей, будто вниз и вверх,
так что в глазах рябило и все предметы казались пляшущими; около заборов
вихорь крутил снег винтом и навевал сугробы; метель скребла окошки, ветер
жалобно укал, будто просился в домы; флюгера на домах кричали. Одним словом,
в природе господствовала чепуха, настоящее смешение французского с
нижегородским. Мудрено ли, что при такой жуткой погоде, соединившейся с
темнотою вечера и страхом бироновских времен, ни один житель Петербурга не
смел высунуть носа на двор.
между ними и домом тайного советника Щурхова, в развалины горелого дома
вошли с разных сторон два человека. Один, казалось, пришел из царства
лилипутов, другой - из страны великанов. Оба тихонько кашлянули по два раза
и по этому условному знаку сошлись за средней стеной у трубы; они едва не
соприкасались брюхом одного с носом другого, а еще искали друг друга.
Наконец, большой ощупал голову маленького, нагнулся, пожал ему руку и,
вздохнув, спросил:
Шилова Юлия
Акунин Борис
Шилова Юлия
Каргалов Вадим
Орлов Алекс
Белогорский Евгений