работы, в которой они сдружились еще и больше.
старших колонистов. Наши школьные занятия очень много давали колонистам и
сильно углубили их политическое образование. Колонисты уже с гордостью
сознавали себя пролетариями и прекрасно понимали разницу между своей
позицией и позицией селянской молодежи. Усиленная и часто тяжелая
сельскохозяйственная работа не мешала слагаться у них глубокому убеждению,
что впереди ожидает их иная деятельность.
своего будущего и куда стремятся. В определении вот этих стремлений и
движений главную роль сыграли не селянские молодежные силы, а городские.
колонистов они представлялись драгоценнейшим собранием дорогих людей и
предметов. Паровозные мастерские имели славное революционное прошлое, был
в них мощный партийный коллектив. Колонисты мечтали об этих мастерских как
о невозможно-чудесном, сказочном дворце. Во дворце сияяли не светящиеся
колонны "Синей птицы", а нечто более великолепное: богатырские взлеты
подьемных кранов, набитые силой паровые молоты, хитроумнейшие, обладавшие
сложнейшими мозговыми аппаратами револьверные станки. Во дворце ходили
хозяева-люди, благороднейшие принцы, одетые в драгоценные одежды,
блестевшие паровозным маслом и пахнувшие всеми ароматами стали и железа. В
руках у них право касаться священных плоскостей, цилиндров и конусов,
всего дворцового богатства. И эти люди - люди особенные. У них нет рыжих
расчесанных бород и лоснящихся жиром хуторских физиономий. У них умные,
тонкие лица, светящиеся знанием и властью, властью над станками и
паровозами, знанием сложнейших законов рукояток, супортов, рычагов и
штурвалов. И среди этих людей много нашлось комсомольцев, поразивших нас
новой и прекрасной ухваткой; здесь мы видели уверенную бодрость, слышали
крепкое, соленое рабочее слово.
эпохи двадцать второго года. Слышали наши кое-что и о более великолепных
творениях человечества: харьковские, ленинградские заводы, все эти
легендарные путиловские, сормовские, ВЭКи#42. Но мало ли что есть на
свете! Не на все имеет право мечта скромного провинциального колониста. А
с нашими паровозниками мы постепенно начали знакомиться ближе и получили
возможность видеть их собственными глазами, ощущать их прелесть всеми
чувствами, вплоть до осязания.
день в мой кабинет прибежал Карабанов и закричал:
нами. Их было человек семь. Хлопцы их любовно заключили в тесную толпу,
терлись о них своими животами и боками и в таком действительно тесном
общении провели целый день, показывали им вторую колонию, наших лошадей,
инвентарь, свиней, Шере, оранжерею, всей глубиной колонистской души
чувствуя ничтожность нашего богатства по сравнению с паровозными
мастерскими. Их очень поразило то обстоятельство, что комсомольцы не
только не важничают перед нами, не только не показывают своего
превосходства, но даже как будто приходят в восторг и немного умиляются.
интересовало, почему в колонии нет комсомола. Я им кратко описал
трагическую историю этого вопроса.
комсомольской ячейки, но местные комсомольские силы решительно возражали
против этого: колония ведь для правонарушителей, какие же могут быть
комсомольцы в колонии? Сколько мы ни просили, ни спорили, ни ругались, нам
предьявляли одно: у нас правонарушители. Пусть они выйдут из колонии,
пусть будет удостоверено, что они исправились, тогда можно будет говорить
и о принятии в комсомол отдельных юношей.
комсомоле помочь нашему делу. Действительно, в следующее же воскресенье
один из них снова пришел в колонию, но только затем, чтобы рассказать нам
нерадостные вести. В городском и в губернских комитетах говорят:
"Правильно - как можно быть комсомольцам в колонии, если среди колонистов
много и бывших махновцев, и уголовного элемента, и вообще людей темных?"
случайно. Наконец, растолковал и то, что термин "исправился" нельзя
понимать так формально, как понимают его в городе. Для нас мало просто
"исправить" человека, мы должны его воспитать по-новому, то есть должны
воспитать так, чтобы он сделался не просто безопасным или безвредным
членом общества, но чтобы он стал активным деятелем новой эпохи. А кто же
будет его воспитывать, если он стремится в комсомол, а его не пускают туда
и все вспоминабт какие-то старые, детские все-таки, преступления?
Паровозник и соглашался со мной, и не соглашался. Его больше всего
затруднял вопрос о границе: когда же можно клониста принять в комсомол, а
когда нельзя и кто будет этот вопрос решать?
организация колонии.
разобрал, что у них есть не совсем здоровый интерес к нам. Они нас
рассматривали именно как преступников; они с большим любопытством
старались проникнуть в прошлое ребят и готовы были признать наши успехи
только с одним условием: все же здесь собраны не обыкновенные
молодые люди. Я с большим трудом перетягивал на свою сторону отдельных
комсомольцев.
неизменными. Основным методом перевоспитания правонарушителей я считал
такой, который основан на полнейшем игнорировании прошлого и тем более
прошлых преступлений. Довести этот метод до настоящей чистоты было не
очень легко, нужно было между прочими препятствиями побороть и собственную
натуру. Всегда подмывало узнать, за что прислан колонист в колонию, чего
он такого натворил. Обычная педагогическая логика в то время старалась
подражать медицинской и толковала с умным выражением на лице: для того
чтобы лечить болезнь, нужно ее знать. Эта логика и меня иногда соблазняла,
а в особенности соблазняла моих коллег и наробраз.
воспитанников, в которых подробно описывались разные допросы, очные
ставки и прочая дребедень, помогавшая якобы изучать болезнь.
в 1922 году я просил комиссию никаких "дел" ко мне не присылать. Мы самым
искренним образом перестали интересоваться прошлыми преступлениями
колонистов, и у нас это выходило так хорошо, что и колонисты скоро
забывали о них. Я сильно радовался, видя, как постепенно исчез в колонии
всякий интерес к прошлому, как исчезали из наших дней отражения дней
мерзких, больных и враждебных нам. В этом отношении мы достигли полного
идеала: уже и новые колонисты стеснялись рассказывать о своих подвигах.
колонии, нам пришлось вспомнить как раз наше прошлое и восстановить
отвратительные для нас термины: "исправление", "правонарушение", "дело".
сопротивлениям настойчиво боевым - собирались лезть в настоящую драку.
Люди, склонные к компромиссам, как Таранец, предлагали обходный способ:
выдать для желающих вступить в комсомол удостоверения о том, что они
"исправились", а в колонии их, конечно, оставить. Большинство протестовало
против такой хитрости. Задоров краснел от негодования и говорил:
обдуривать. Нам нужно добиться, чтобы в колонии был комсомол, а комсомол
уже сам будет знать, кто достоин, а кто недостоин.
добивались своего, но в общем успеха не было.
комсомольской организацией. Вышло это случайно.
была запряжена в легковые сани. В самом начале спуска с горы мы встретили
неожиданное в наших широтах явление - верблюда. Мэри не могла пересилить
естественное чувство отвращения, вздрогнула, вздыбилась, забилась в
оглоблях и понесла. Антон уперся ногами в передок саней, но удержать
кобылу не мог. Некоторый существенный недостаток наших
легковых саней, на который, правда, Антон давно указывал, - короткие
оглобли - определил дальнейшие события и приблизил нас к указанной выше
новой комсомольской организации. Развернувшись в паническом карьере, Мэри
колотила задними копытами по железному передку, пугалась еще больше и со
страшной быстротой несла нас навстречу неизбежной катастрофе. Мы с Антоном
вдвоем натягивали вожжи, но от этого становилось хуже: Мэри задирала
голову и бесилась сильнее и сильнее. Я уже видел то место, на котором все
должно было окончиться более или менее печально: на повороте дороги у
водообразной будки сгрудились крестьянские сани на водопое. Казалось,
спасенья нет, дорога была загорожена. Но каким-то чудом Мэри пронеслась
между водопоем и группой городских саней. Раздался треск разрушаемого
дерева, крики людей, но мы уже были далеко. Гора кончилась, мы более
спокойно полетели по ровной, прямой дороге. Антон получил даже возможность
оглянуться и покрутить головой:
я удержал его энергичную руку:
красавец рысак, а из-за его крупа пристально вглядывался в неудачных
беглецов человек с малиновыми петлицами. Мы остановились. Обладатель