об уходе и по одной версии директор его подписал, а по другой - отказался.
Но это не было спокойствием. Не было даже той внешней сдержанностью,
которой пытаются часто скрыть горечь, или обиду, или злость. Это нельзя
было назвать ни горечью, ни обидой, ни злостью. Ничего этого не было. Было
что-то другое. Что-то более всего похожее на то, что ощущает человек,
когда его ранят. Николай, например, когда его подстрелили в Люблине, не
испытывал ни боли, ни страха, ни даже слабости (он сам дошел до
медсанбата, находившегося в пяти километрах от города), просто было
чувство какого-то недоумения. Вот была рука, и нет ее - висит как плеть.
Даже пальцами не пошевельнешь. Так вот и сейчас.
час после всего случившегося, Николая спросили, осуждает ли он свой
поступок, он сказал: "Нет". И сказал это после того, как Хохряков, отведя
его перед бюро в сторону, посоветовал осудить свой поступок и извиниться
перед Чекменем. Ребята потом говорили Николаю, что он вел себя
неправильно, что в конце концов хотя Чекмень и получил по заслугам
(Николай в подробности не вдавался, сказал, что ударил за Никольцева, и
все), но лицо он все-таки официальное, декан, член бюро, и настаивать на
том, что именно так надо было поступить, просто глупо. Но разве Николай
настаивал? Просто не осудил. Дал и дал. Так ему, мерзавцу, и надо.
отличное от ощущений после ранения, если уж продолжать эту параллель. Там
он совершенно точно знал, что поступил опрометчиво: незачем было
перебегать площадь, когда на чердаках сидят автоматчики. Поступил глупо,
по-мальчишески. А сейчас? Дал и дал. Так ему, мерзавцу, и надо. Николай не
испытывал никакого раскаяния.
действительно виноват. Он ударил человека и за это должен понести
наказание. Какое - другой вопрос, должен, и все. Но почему же, черт
возьми, никто на бюро не поинтересовался, за что он ударил Чекменя? Сам он
не мог об этом говорить. Не мог и не хотел. Свидетелей при их разговоре не
было, доказательств того, о чем они говорили, тоже нет, поэтому он и
говорить об этом не будет. Пусть Чекмень расскажет, если ему не стыдно.
Так он и сказал на бюро. Но Чекмень промолчал. Сидел в углу и молчал.
Духанин, правда, попытался что-то спросить, но Гнедаш его сразу обрезал:
"Что и отчего, нас сейчас не интересует. Речь идет о хулиганском,
безобразном поступке, несовместимом с высоким званием члена партии. Вот об
этом и будем говорить". Бельчиков и Мизин его поддержали. Хохряков тоже
выступил против, хотя потом, когда голосовалось предложение Гнедаша -
исключить из партии, не поддержал его, а голосовал за строгий выговор с
предупреждением. Духанин тоже был за выговор. Чекмень в голосовании
участия не принимал.
как дело повернулось. Нехорошо повернулось.
показывает. Чудаки! А при чем тут гордость? Никакой гордости нет. Захочет
Курочкин - вызовет, а раз не вызывает - что ходить.
С таким же лицом, какое у нее было на балконе в последний раз, спокойно
сказала:
роде, все-таки...
она прошла мимо, даже не посмотрев на него.
назначено было сначала на четверг, а потом по каким-то причинам перенесено
на пятницу.
для очередного переосвидетельствования, а после ВТЭКа какие уж там
занятия! Да и вообще захотелось побыть одному. Стала вдруг тяготить
участливость товарищей. Трогала и в то же время тяготила. Левка приглашал
на какой-то вечер в педагогический институт, Антон прибил набойки к
сапогам и попришивал все пуговицы на шинели, на что у Николая за зиму не
нашлось времени. Даже Витька Мальков и тот вдруг стал угощать салом. О
собрании все молчали, как сговорились. Один только Громобой подмигнет
иногда и скажет:
не помог Никольцеву, напротив - он отвел внимание на себя, на свой
поступок, и теперь, вместо того чтоб нападать, вынужден сам держать ответ,
ответ перед партсобранием...
популярность не слишком соблазнительная. Николай с особой остротой
почувствовал это сейчас, когда страсти несколько поулеглись и случившееся
стало видно в какой-то перспективе. И то, что Курочкин, секретарь
парткома, не вызвал его к себе, тоже тяготило. Ни Курочкин, ни директор,
хотя в решении бюро есть пункт: "поставить вопрос перед дирекцией о
возможности дальнейшего пребывания Митясова в институте". Но вот не
вызывает... И хотя Николай по-прежнему своего решения ни к кому не ходить
не менял, сейчас это уже было только упрямством.
лежал, делая вид, что спит, хотя проснулся часов в шесть, когда было еще
совсем темно. Никто его не будил, ходили на цыпочках, говорили шепотом.
Потом ушли. Николай встал, сбегал за теплой водой, побрился. Потом подшил
свежий подворотничок, начистил сапоги. Подсчитал деньги - на баню и
стрижку хватит.
кряхтевшим от наслаждения стариком поддавали пару, а потом растирали Друг
другу спины. Старик похлопывал себя по животу и долго потом, красный как
рак, сидел в раздевалке и вспоминал с таким же, как он, стариком банщиком
в клеенчатом переднике, как банились в старину и почем было мясо, почем
пуд овса.
комиссию.
народу. Слонялись по коридорам, курили, в который уже раз рассказывали
друг другу, где кого ранило.
врач-невропатолог, в белой шапочке и очках полумесяцем, заставил его
несколько раз сжать и разжать кулак, пощупал кисти, потом бицепсы на обеих
руках.
занимаетесь?
взглянул на Николая поверх очков. - Ничего не скажешь, - годен. Что ж,
можете опять воевать, молодой человек. - Он улыбнулся. - Надеюсь только,
что не скоро придется.
придется", - застегнул гимнастерку, ремень и вышел.
Украине в марте месяце, - ясный, ослепительно голубой, с веселыми
ручейками вдоль тротуаров, первыми подснежниками и таким одуряющим
воздухом, что в голову начинают лезть всякие глупые мысли и меньше всего
хочется думать об институте и о всем с ним связанном.
бульвара Шевченко, против крытого рынка, обнесена забором. Возводится
пьедестал для памятника Ленину. Николай подумал, что место не очень
удачное: вот бы где-нибудь над Днепром, чтоб отовсюду видно было! Он пошел
в сторону Днепра. Вдоль всей улицы разбирали завалы. Вокруг экскаватора -
они недавно только появились - стояли толпы и смотрели. Николай тоже
постоял. Потом смотрел, как устанавливают фонари. О них, об этих фонарях,
очень высоких, на гранитных постаментах, много говорили в городе.
Говорили, что каждый из них стоит не то двадцать, не то сто двадцать тысяч
и что лучше б вместо них построили несколько домов. Но Николаю фонари
понравились - сразу стало как-то похоже на улицу.
звездочки, надрываясь, предлагал всем крохотные букетики подснежников.
Стоили они по рублю. Николай порылся в карманах и нашел сорок копеек.
саперы будут его взрывать. И, как в прошлом году, все будут прислушиваться
к взрывам, и каждый что-нибудь скажет о войне. В прошлом году в это время
она еще громыхала. Где-то в Польше, в Германии. А сейчас вот фонари
ставят, натягивают троллейбусный провод, садовники ходят с кривыми
ножницами на длинных палках и обрезают ветки на молоденьких липах. Их
посадили прошлой осенью. Привезли в ящиках и посадили.
недавно еще строили планы, как и где их проводить. Антон приглашал к себе
- у него там домик, Донец недалеко; Левка соблазнял Кавказом, мешки за
Роллинс Джеймс
Сертаков Виталий
Прозоров Александр
Березин Федор
Андреев Николай