Чтение 47–й страницы книги ~Раз в год в Скиролавках~

удивительным, что на таком малом пространстве лежит столько людей, что эти
могилы не кричат каким-нибудь страшным голосом, не взывают к небесам, не
наполняют мир гневом и ненавистью, но всегда тут царят тишина и согласие, а
вместе с тем и жестокая несправедливость - палач лежит рядом со своей
жертвой, убийца рядом с убитым. Что такое смерть? - спрашивал себя Иоахим и
не мог думать о ней иначе, как о еще одной несправедливости, еще одном
доказательстве несуществования любящего людей Бога. Иоахим не был крещеным,
и его научили жить без веры.
Сколько раз рассказывала ему Гертруда Макух, как однажды ночью пришла в
деревню банда бородача, и тогда в доме на полуострове, у хорунжего
Негловича, спрятались почти все жители Скиролавок: Шульц, Вонтрух, Кондек,
Макухова, Галембка, Миллерова, Крыщак, Пасемко, Вебер и другие, вместе с
семьями, а двое, которые не успели спрятаться у Негловича - старший сын
Шульца и дочка старого Галембки, - погибли. Его застрелили, а ее сначала
изнасиловали, а потом закололи ножом. Хорунжий Неглович тогда достал оружие,
которое было у него на чердаке. Получил его и старший из сыновей хорунжего,
Мачей, а когда он пал от пули бородача, то ружье взял Ян Крыстьян, которому
было тогда пятнадцать лет, и это он застрелил бородача в дверях дома. Пал
бородач и трое его людей, а остатки банды скрылись в деревне три хлева
сгорели, семь могил было выкопано на кладбище. Для Мачея Негловича, для
Курта Шульца, Гизели Галембки, для бородача и троих его людей, безымянных,
потому что никаких документов при них не нашли.
Полгода спустя на шоссе под Трумейками погиб майор Людвик Неглович. Он
попал в засаду, устроенную недобитой бандой бородача, которая прислала
письмо, что она готова сложить оружие. Поэтому с чистой душой доктор Ян
Крыстьян Неглович принял под свою крышу старого Отто Даубе, который поставил
дом на полуострове, посадил ели на аллейке. Ведь цена за этот дом на
полуострове и за еловую аллейку была высока. Не каждый столько платит за
халупу и клочок земли. Понимал это Отто Даубе, и прекрасное крыльцо доктору
поставил, с колоннами, покрытыми резьбой, которую он сделал с помощью
топора, долота и сапожного ножа. Понимал Йоахим и то, почему отец после
смерти своей жены вернулся из столицы в дом на полуострове и что он, Йоахим,
может быть, тоже когда-нибудь осядет тут навсегда. Как говорил ему писатель
Любиньски: "Смолоду, Йоахим, человек как птица, которая хочет в небо
взлететь, чтобы чувствовать себя свободной от тяжести всяческой
ответственности. С возрастом он, однако, становится похожим на растение и
жаждет запустить корни. Бывают люди, которые, как сухие листья, всегда
летают в порывах ветра. Но бывают и другие, похожие на большие деревья,
которые из года в год родят эти листья и, несмотря на вихри, остаются там,
где выросли. Вот эти-то и есть из рода великанов".
- Помолись, - приказал доктор Йоахиму на кладбище возле алебастровой
урны Ханны Радек.
- Не умею, - вздохнул юноша. - Никто не научил меня ни молиться, ни
верить в Бога.
- Это ничего, - сказал доктор, снимая с головы шапку из барсука. - Если
Бог существует, ему не нужна ни твоя, ни чья-нибудь молитва. Надо молиться
для себя самого. Поразмышляй минутку о делах возвышенных, найди для них
наилучшие слова и повторяй их в мыслях так долго, пока тебе не покажется,
что ты лучше, благороднее, умнее, чем есть на самом деле. Я так делаю много
лет, когда нахожусь в католическом костеле или на евангелистском собрании
или когда прихожу на кладбище и думаю о твоей матери. Я так делаю и когда
вспоминаю тебя, Йоахим, или когда думаю о том, что ты делаешь там, так
страшно далеко. Я бы. хотел, чтобы и ты подумал обо мне так же. Это и есть
молитва.
Йоахим снял с головы черную шляпу с широкими полями и, стоя возле отца,
напротив урны из алебастра, старался погрузиться в молитву. Уголком глаза он
видел, что губы отца беззвучно шевелятся, и ему было любопытно, какие слова
находит отец для своих мыслей. Но потом его взгляд остановился на урне из
розоватого камня, на небольшом вазоне, который скрывал прах женщины,
знакомой ему только по фотографиям и портретам. Вдруг его поразили слова:
"Жила 26 лет". Он вспомнил увековеченные на фотографии в комнате дедов белые
длинные пальцы на клавиатуре фортепьяно, руки, которые, конечно,
протягивались к нему, хоть он этого не помнил, и он почувствовал отчаяние
оттого, что он никогда не притронется к ее волосам, не вдохнет запах ее
тела, не услышит ее голоса. Ему показалось, что именно по этой причине его
временами охватывала печаль и необъяснимая тоска, и поэтому когда-то он
плакал так много и так часто. Он представил себе, как было бы прекрасно,
если бы эта двадцатишестилетняя женщина со светлыми волосами и почти
прозрачными ладонями стояла сейчас рядом, удивленная видом
шестнадцатилетнего Йоахима. И внезапно слезы навернулись ему на глаза.
- Плачь, - услышал он голос отца и почувствовал его руку на своем
плече. Так они стояли на кладбище друг возле друга, выпрямившиеся, с лицами,
обращенными к черным надгробным плитам и к урне из алебастра. А над ними
светило весеннее солнце, с ветвей лип, растущих вокруг кладбища, падали
последние капли ночного инея. А по дороге возле кладбища проезжали тракторы
и конные упряжки, на которых сидели те, кто ехал в Барты за предпраздничными
покупками.
Ехал в Барты на телеге, запряженной двумя лошадьми, и старый Эрвин
Крыщак вместе со своей невесткой, одной из дочерей Кондека. А когда они
миновали кладбище, увидел Крыщак доктора и Йоахима, стоящих над могилами.
Неизвестно, отчего фигура доктора показалась Крыщаку такой же огромной, как
крест, который поставили в аллейке.
- Посмотри туда, женщина, - сказал старый Крыщак, кладя ладонь на
толстое колено невестки. - Доктор - из рода великанов, так же, как князь
Ройсс. Ведь князь, хоть и был маленького роста, происходил от великанов.
- Уберите свою лапу, отец, - гневно ответила невестка. Тем временем
весенний ветер осушил слезы на опущенных веках Иоахима, юноша открыл глаза и
с любопытством огляделся. Сначала он обратил внимание на заросший порыжевшей
многолетней травой бесформенный холмик, под которым когда-то похоронили
безымянного бородача и трех его товарищей, и стал размышлять, думает ли
когда-нибудь отец о том, кого он убил, когда ему было пятнадцать лет. Могилу
маленькой Ханечки трава не успела покрыть, но крест немного покосился, и
стерлись слова о зеленой почке и о мести, написанные на куске фанеры.
- И ты не знаешь, кто преступник, не догадываешься? - в голосе Иоахима
прозвучал упрек.
- Ты думаешь, что я всех знаю с этой стороны? Я даже о себе всего не
знаю. Как каждый из нас, я отбрасываю от себя то, что мне невыгодно, чтобы
судить о себе хорошо. Мы ждем, Иоахим, что он повторит свое страшное дело,
потому что такова природа подобного преступления. Безнаказанность придает
смелости, а неутоленная страсть будит в человеке чудовище.
- И ты говоришь об этом так спокойно? Так, будто имеешь в виду не
смерть какой-нибудь девушки, а то, что после дня наступит ночь. \
- Идем домой, Иоахим, - предложил доктор, направляясь в сторону
кладбищенских ворот.
Возле школы их обогнала большая элегантная машина и вдруг затормозила.
Из нее вышла молодая стройная женщина в новенькой дорогой шубе. Иоахима
поразила ее красота - чудесные черные волосы, белое лицо с острыми дугами
бровей, яркие, немного припухшие маленькие губы и глаза - удивительные,
огромные очи с выражением мягкой задумчивости, какие бывают у телят или
яловых коров.
Она не глянула на Иоахима, как будто его тут вообще не было она
смотрела только на доктора и тихо сказала:
- Я знаю, что сегодня годовщина смерти вашей жены, доктор. Пожалуйста,
не грустите. Умоляю вас, не будьте всегда таким грустным...
Она дотронулась своей маленькой ладонью до щеки доктора и, снова как бы
не видя Иоахима, села в машину и уехала.
- Кто это? - спросил Иоахим.
- Ветеринарный врач из Трумеек. Ее зовут Брыгида. Люди ее называют
прекрасной Брыгидой.
- Она действительно очень красивая, - сказал Иоахим. - Да, - признал
доктор.
Но думал он не о Брыгиде, а о Юстыне, потому что с появлением Брыгиды и
прикосновением ее ладони ему показалось, что он снова почувствовал ноздрями
запах шалфея, мяты и полыни.
В окне на втором этаже школы замаячило чье-то лицо. Белое круглое
пятно, которое вдруг прилипло к стеклу, и, расплющив на нем нос, стало
похожим на карнавальную маску. "Ах, это пани Луиза, старая учительница", -
понял Иоахим.
В лесу за деревней старый Эрвин Крыщак сказал своей невестке, кладя
ладонь на ее колено:
- Если будешь доброй ко мне, куплю тебе в Бартах красивую блузку". А
она улыбнулась ему, потому что новую красивую блузку ей очень хотелось
получить.

О разбойничьей повести, несчастьях художника
и о женщине, прекрасной, как аэропорт

Художник Богумил Порваш - человек очень восприимчивый к музыке - с
большим одобрением отзывался об искусстве игры на скрипке, которым обладал
Иоахим Неглович. Всякие искусства, в том числе виртуозная игра, по мнению
Порваша, - магическая сила, способная покорять человеческие умы и сердца.
Скрипку Порваш ценил больше, чем фортепьяно, флейту или гобой, не только за
ее звук и тон, но и из-за специфической формы. Скрипка (хотя и в меньшей
степени, чем виолончель и контрабас) из-за своих углублений и выпуклостей
напоминала ему чудесно расцветшую женщину. Сходство это становилось тем