Чтение 47–й страницы книги ~Жестокость~

Баукина...

- А ты как полагаешь, кто их поймал? Сами, что ли, они поймались?

- Я тоже так полагаю, что это может получиться с нашей стороны вроде
как афера...

- Стало быть, я, по-твоему, аферист? - грозно взъерошился начальник и
пошевелил скулами.

- Не аферист, но...

Начальник не дал Коле договорить. Он приказал ему сейчас же сдать
оружие и стукнул уже всей ладонью по столу:

- Положи его вот сюда. И на десять суток я тебя отстраняю от выполнения
всяких обязанностей. А потом поглядим...

Весть о таком распоряжении начальника в одну минуту, как говорится,
облетела наше учреждение.

У меня в комнате собрались почти все наши комсомольцы, да и было-то их
в ту пору в нашем учреждении всего пять человек. После смерти Вениамина
Малышева осталось четверо.

Коля Соловьев подробно, во всех деталях, рассказал о своем разговоре с
начальником и заявил, что он, Соловьев, это дело так не оставит, что он
сегодня же, вот сейчас, пойдет в уком комсомола к Зурикову. И даже, если
надо, до укома партии дойдет, до самого Желобова. Пусть начальник не
думает, что он тут царь и бог и выше его будто никого на свете нет...

- Глупо, - воззрился в Колю Соловьева черными горячими глазами Иосиф
Голубчик. - Если бы я был начальником и ты бы сказал на меня, что я чуть
ли не аферист, я бы не только отстранил, я посадил бы тебя как цуцика! Ты
если не понимаешь политических вопросов, то лучше спроси...

И Голубчик стал объяснять, почему начальник хочет оформить это дело
так, будто не Лазарь Баукин поймал Воронцова, а мы поймали их всех.
Начальник заботится сейчас не о том, чтобы самому прославиться. Это было
бы мелко и гадко. Он хочет поднять в глазах населения авторитет уголовного
розыска. А это уже вопрос политический.

- Ведь вы подумайте, как было, - показал нам Голубчик свои длинные,
поросшие черными волосами пальцы и загнул мизинец, - Воронцова мы ловили
не один год и не могли поймать. В народе уже стали поговаривать, что мы
какие-то дармоеды. А мы ведь не от себя работаем. Если ругают нас, это
значит: ругают Советскую власть. На это нам много раз указывал начальник.
И вот сейчас он стремится поднять наш авторитет, а это значит, он
стремится поднять авторитет Советской власти...

- Это ж ты контрреволюцию говоришь, - вдруг заметил нервный, суетливый
Петя Бегунок. - Что она, такая несчастная, что ли, Советская власть, что
ее надо сильно подкрашивать и малевать?

Петя Бегунок меня больше всех удивил. Я считал, что он, как и Голубчик,
на самом лучшем счету у начальника, что он только и способен повторять его
слова и все действия. Он даже стрижется, как шутили у нас, "под
начальника", тоже завел себе этакий бобрик - вся голова наголо острижена,
а на лбу колючий хохолок. И все-таки у него, оказывается, есть собственное
мнение.

- Обман всегда считается обманом! - закричал он. - А Советская власть
без обмана проживет. Ей обман не нужен: Это, может, только тебе нужен
обман...

- Ты закройся! - презрительно поглядел на него Иосиф Голубчик. - Тебя
вызовут тридцать второго. И ты мне контрреволюцию не пришивай. И не бери
на испуг. Тот, кто брал меня на испуг, давно на кладбище, а тот, кто
собирается, еще не родился.

Иосиф Голубчик говорил как всегда напористо и сердито. Но я заметил,
что слова Пети Бегунка все-таки смутили его. Я подумал, что Голубчик,
бывший гимназист, у которого родители имели до революции собственную
торговлю, оттого и старается показать себя самым идейным, что боится, как
бы ему не вспомнили, кто он такой.

Однако я молчал. Я молчал до тех пор, пока Голубчик в запале этого
спора не сказал, что Венька Малышев поступил как трус.

Уж тут я воспламенился. Кто-кто, а Венька, я это твердо знаю, никогда
не был трусом.

- Ты Веньку лучше не затрагивай, - сказал я Голубчику. - Ты лучше иди
обратно доучиваться в свою гимназию или в магазин твоих родителей, а
Веньку не затрагивай. Венька всю свою молодую жизнь боролся за правду. Он
был против всякого обмана и боролся только за правду...

- Видели мы, до чего он доборолся, - скривил гримасу Голубчик и,
заметно смущенный, стал закуривать, не ответив как следует на мои слова.

Я был уверен, что Петя Бегунок и Коля Соловьев сию минуту поддержат
меня. Я знал, что они не любят Голубчика, как не любил его и Венька. Но
они молчали.

Потом Коля, глядя не на нас, а куда-то в сторону, сказал:

- О Веньке сейчас разговаривать нечего. Я Веньку тоже не оправдываю. И
не хочу, не могу оправдывать...

- Но факт остается фактом, что он боролся за правду и против всякого
обмана, - опять сказал я.

- Факт остается фактом, - тихо заметил Петя Бегунок, будто не хотел
разглашать этого факта, и оглянулся по сторонам. - Мне Малышев давал
рекомендацию в комсомол. Я его всегда уважал. Но сейчас даже беспартийные
у нас тут говорят, что он нас всех осрамил...

- Это верно, - подтвердил Коля Соловьев. - Уж если бороться за правду,
так надо бороться. А то выходит, как это самое... как дезертирство...

Получилось так, что ребята поддержали не меня, а Иосифа Голубчика,
которого они действительно не любили.

Истинная причина самоубийства Вениамина Малышева так и осталась
неизвестной жителям города. Да я и сам до сих пор не могу ее в точности
определить, или, как модно теперь выражаться, - сформулировать. Я думаю
только, что тут была не одна причина. А в городе называли одну.

В конце дня, когда я собирался домой, в комнату ко мне зашел наш
делопроизводитель Витя и сказал, что в дежурке, меня спрашивает
какая-то... какая-то дамочка, ухмыльнулся он.

В дежурке у запыленного окна стояла спиной к дверям Юлия Мальцева. Я не
сразу подошел к ней. Я даже не хотел подходить, остановился в дверях. Но
она оглянулась под пристальным моим взглядом и бросилась ко мне.

- Что же это? - сказала она. И больше ничего не сказала.

На нас смотрели дежурный и обычные наши посетители: две торговки,
задержанные за спекуляцию, инвалид, ограбленный в пьяном виде и еще не
протрезвившийся, мальчишка - карманный вор.

На глазах у этих людей мне было неловко разговаривать с Юлей. Я повел
ее в коридор.

- Подожди здесь, - сказал я ей довольно строго и пошел в свою комнату
прибрать бумаги.

Я укладывал бумаги в шкаф и в стол и все время старался сообразить, как
же мне следует вести себя с ней, если я знаю, что она была одной из причин
гибели Веньки. Пусть невольно, бессознательно, но она содействовала его
гибели. И зачем она пришла сейчас? Как хватило у нее нахальства?

Я надеялся, что она, может быть, уйдет, пока я укладываю бумаги, и мне
не придется объясняться с ней. Мне не хотелось объясняться. Мне противно
было смотреть на нее. Лучше бы она пошла к своему Узелкову. Ну ее к
дьяволу!.. Еще не хватало мне, чтобы тут начался разговор о каких-то моих
шашнях с ней! Пусть она лучше уйдет.

Но она не уходила. Я слышал, как ходит она по каменным плитам коридора
недалеко от двери. Вот сейчас выйдет из своего кабинета начальник. Ведь он
еще, кажется, не ушел. Я все время ждал, когда он поедет обедать, чтобы и
самому уйти вслед за ним. Вот сейчас он выйдет, увидит ее в коридоре и
спросит, что это за девушка, зачем она сюда пришла. В самом деле, зачем
она пришла? Что ей еще надо?

Уложив бумаги, я постоял у окна, посмотрел на улицу, хмурую в этот
предвечерний час. И так, ничего не сообразив, вышел из комнаты и стал
запирать дверь. Я только думал о том, что лучше всего именно сейчас увести
Юлю отсюда, пока не вышел начальник. Лучше всего поскорее увести ее...

Однако я не успел этого сделать. Начальник вышел из кабинета раньше,
чем я запер дверь.

- Ты уходишь? - спросил он.

- Хотел пойти пообедать...

- Пообедай и сейчас же возвращайся. Будешь нужен. Через час.

- Слушаю, - сказал я, ожидая с тревогой, что он спросит о девушке,
стоящей в коридоре. И я не знал, как ему ответить, кто эта девушка. Разве
можно так прямо ответить, что это та самая девушка, из-за которой...

Но начальник даже не взглянул на Юлю, прошел мимо. А Юля подошла ко
мне.

- Извини меня, - сказала она, - но я вижу, что ты...

Я не дал ей договорить.

- Давай выйдем отсюда, - почти подтолкнул я ее, - на улице поговорим.

На улице было ветрено и одиноко. Где-то вдалеке простучали по неровной
мостовой колеса пролетки нашего начальника, уехавшего обедать.

- Извини меня, - опять сказала Юля, собиравшаяся, должно быть, еще
что-то сказать.

Но я опять перебил ее:

- Поздно теперь извиняться. Поздно и ни к чему. Мне твои извинения не
нужны. Мне наплевать на твои извинения. И тебе незачем было приходить ко
мне...

- Я хотела только сказать...

- Мне неинтересно, что ты хотела. Я знаю, что ты сделала, когда
передала это письмо своему паршивому Узелкову...

- Я не передавала, - взяла меня за руку Юля. - Я клянусь тебе, что не
передавала!.. - И заплакала. - Я клянусь! Я проклинаю себя!..

- Ты не плачь. Теперь поздно плакать. Все-таки письмо оказалось в руках