от ужасной этой возможности.
изумлении.
по-прежнему стройная, как молодая ель, проплывала Настенька Заикина.
безнадежности. Он приближался к ней. А она, будто нарочно, остановилась под
самым фонарем в задумчивости и вдруг услыхала его шаги.
незнакомцем в столь позднее время не могла сулить ничего приятного. Однако
вид ее был совершенно спокоен, как она разглядывала нашего героя.
мягко, словно это был и не он, а некий добрый призрак бестелесный, явившийся
непрошеным из февральской ночи. Она не ждала его приближения, стараясь
понять, что нужно сему молчаливому великану.
помните? Мы на плацу с вами свиделись однажды... У меня к вам письмо от
вашего братца, Николая Федоровича.
ней в руки.
несколько надменно, а он так надеялся увидеть в нем хоть искру благоволения.
Он вдруг понял, что она [370] сейчас повернется и уйдет, не подарив его
больше ни словом. Господи, он же со всей душой! Или нет ему в сем мире
счастья?.. Конечно, будь Бутурлин на его месте, он бы знал что сказать!
уйти.
Вы смеетесь, любезный.
маленькая надежда теперь появилась, что она не сразу уйдет, то есть даже не
то, что не сразу уйдет, а ежели и уйдет, то позволит лицезреть ее снова, в
другой раз. Разве этого мало?
новехоньком мундире, и ему даже показалось, что шпоры звенят.
слыша звона шпор, и пошла прочь.
можно ли надеяться на великодушие судей, то есть попросту, со всем женским
сердцем...
оглянулась. Едва [369] лишь подошла к Каменноостровскому, как из-за угла
выползли легкие санки, в которые она молча же и уселась, а кучер, соскочив с
облучка, принялся укутывать ее в медвежью полость, затем вскарабкался на
свое место, и они исчезли.
фонарей, не заботясь, куда ступать, лелея в душе возгоревшийся образ суровой
и неприступной Настеньки.
едва заметно острой влагой - предвестием весны, и редкие северные звезды,
проглядывающие в разрывах облаков, казалось, вот-вот оттают и, наконец,
прольются.
раздумьям о судьбе проклятого полковника прибавились новые о подпоручике,
томящемся в каземате, о его прелестной и недоступной сестре. Ведь появись в
нас хоть одно-единственное, хоть маленькое страдание, как оно тотчас влечет
за собою другие, множество, и вот мы уже и не люди, а некие сосуды отчаяния,
боли и надежд.
известно, но не могу избавиться от искушения поразглаголь[371] ствовать о
бурях, происходящих в нашем герое, ведь согласитесь - не простая жизнь
обступила его и не легкая доля ему досталась. Уж я и не имею в виду всего
прочего, что с ним совершалось постоянно, но даже такой пустяк, как
размолвка с ротмистром Слепцовым, ведь это тоже превратилось под рукой
такого умелого мастера, как наша жизнь, в событие, полное значения и тайны.
минуту. Вообразите, что вы, истратив весь свой гнев, пыл, нервы на сведение
счетов с презренным человеком, вдруг убедились, что он - образец
порядочности и благородства и что его не то что по щекам бить и звать к
барьеру, а следует лобызать и ползать пред ним во прахе... Клянусь, сие
повергло бы вас в сильнейшую лихорадку и заставило бы еще раз подумать, что
все не так-то просто на белом свете, как об том толкуют некоторые упрямые и
лукавые себялюбцы.
считать), а что ротмистр струсил, в том Авросимов не сомневался и в первый
же день после возвращения из поездки, столкнувшись с ним в комендантском
доме, поглядел на него с презрением и насмешкой, однако Слепцов прошел мимо,
даже вида не подав, что они знакомы. Тогда-то в сердце нашего героя
угнездилась тревога, [372] ибо ничего доброго не мог сулить этот
неприступный вид подлого лейб-гусара: доложи он господину Боровкову о всяких
разговорах, которые позволил себе наш герой, и жизнь Авросимова могла
перемениться с прелестной легкостью. Тревога же усилилась, когда нашего
героя вдруг вызвали к правителю дел. Уж как он спешил, лучше и не
вспоминать.
прочим заметил, что донесение, составленное нашим героем, было весьма
отменно и своевременно и что вообще ротмистр Слепцов отзывался о нем,
Авросимове, столь лестно, что он, Александр Дмитриевич, весьма возможно,
использует в скором времени нашего героя в более щепетильном деле, позабыв
некоторые его просчеты, о которых уже они имели честь разговаривать.
противника?
однако новое происшествие на него весьма повлияло, и он теперь был в еще
большей растерянности от раскрывшегося пред ним многообразия человеческой
души.
вовсе не сулило ничего доброго, и, переполненный размышлениями и
неистовством, Авросимов [373] кинулся под родимый кров, который, ровно
спасительный берег, предстал перед ним.
затравили, а охотники - вот они, рядом. И наш герой вообразил вдруг, что не
иначе как Милодора ожидает его с жалобами, или сама Амалия Петровна
подъехала душу вынимать, или, может, Дуняша разыскала его в столице каким-то
чудом...
содрогнулись. Ерофеич за спиной всхлипнул или засмеялся, старый черт...
Иванович. Господи, что же еще-то стряслось?!
К дядюшке вашему, к прекрасному Артамону Михайловичу, идти не могу, ибо он
во мне видит героя, но меня бьют по щекам, господин Ваня.
капитан, - но господа гвардейские офицеры чинят мне всяческие подлости, и
нигде в полках не могу найти я себе пристанища. Что же делать мне, господин
Ваня?.. [374]
одной стороны, ему, как человеку искреннему и полному всяческих благородств,
было жаль капитана, который подвергался преследованиям самодовольных
петербургских шалопаев, но с другой - цыганские глаза Аркадия Ивановича уже
не возбуждали в нем прежнего расположения, да и смех его был холоден, и
рыдания не безутешны... - За что же они?
пустякам все, то будто поглядел не так, то словно должен что... Вот нынче, к
примеру, в Павловских казармах, вы только вообразите, я уж о прежних случаях
не говорю, нет, а вот нынче в Павловских казармах, свеженькое еще:
собираются деньги по кругу, ну, знаете, для подарка дочери генерала к
свадьбе. Спрашиваю: "Кому деньги сдавать?" Норовлю самым первым, чтобы не
подумали чего: мол, армейский нищенка, черная кость... Нет уж, увольте,
господа... "Какие деньги?" - удивляется Штуб, этот прапорчишка, проклятый
немец, бисова сука. "Да на подарок генеральской дочери", - говорю я, а сам
трясусь в лихорадке, господин Ваня. "Ах, на подарок? - говорит он. - А
деньги-то ваши? Кровные? Не ворованные?" Это опять, господин Ваня,
презренный намек на ту историю, помните? Ну с казенными суммами... Я же не
могу с ним стреляться, черт! Я же [375] только определен! По высшему
соизволению! Или лицом я не вышел?.. Ну хорошо. Тут к вечеру, вообразите,
квартирмейстер этот, Чичагов, спрашивает меня с расположением: "Как вы,
господин штабс-капитан, о полковнике вашем о бывшем думаете? Жалеете его?" -
"Жалею, - говорю я. - Я любил его и люблю, и боль разрывает мою душу..." -
"Вот как? - усмехается он. - Любите государственного преступника, и боль
разрывает вам душу?.." Представляете? Ставит меня в такое положение перед
десятью парами нахальных глаз! Он, подлая лиса, сам небось по Галерной
маршировал, я знаю, и хватал и вязал тогда в декабре!.. Тут я, господин
Ваня, натурально, смешался, потому что не могу понять: с добром он или