Чтение 47–й страницы книги ~Южный крест~

- Ты находишь это смешным? - спросил Полунин. - Не знаю, наверное я
лишен такого чувства юмора. Я не француз, и не мою страну оскорбили, но я в
тот момент просто вспомнил ребят из нашего отряда.

- Прости, я тебя перебью, - сказал Филипп - Я понимаю, что ты хочешь
сказать. Но что делать, старина, эти вещи всегда уживались бок о бок. Я,
кстати, не считаю битников - любых битников, наших или американских, -
типичными представителями сегодняшней молодежи...

- Что значит - типичными, не типичными? Пусть в крайней форме, но они
выражают определенную систему мысли, более или менее общую для большинства.
Это ты признаешь?

- С оговорками. Если в крайней, то это уже не типично. Согласен,
известное разочарование присуще сегодня всей молодежи, - разочарование во
всем, даже в идее патриотизма. Но я вот еще что хочу тебе сказать: мы во
Франции всегда относились к этой идее несколько... ну, иронически, что ли.
На словах, пойми правильно. Мы любим свою страну, но француз скорее отпустит
по этому поводу какую-нибудь шуточку... И не думай, что это свойственно
нашим пятидесятым годам, я вспоминаю тридцатые, канун войны, - Марианна в
своем фригийском колпачке была излюбленным персонажем всех карикатуристов,
кто только не упражнялся в остроумии на ее счет...

- И ты думаешь, это не сыграло своей роли в мае сорокового?

- А по-твоему, юмористы из редакции "Канар аншене" виноваты в том, что
Петен дошел до предательства?

- Не упрощай, Филипп, ты ведь хорошо знаешь, что дело не только в
Петене, - возразил Полунин. - А если случилось так, что судьба страны
оказалась в руках одного рамолика, - это тоже говорит о многом.

- О чем же это говорит?

- О том, что остальным французам не было до нее дела, вот о чем!
Правильно, потом все стало иначе, уж мне-то ты этого можешь не говорить, я
видел совсем другую Францию в сорок третьем и сорок четвертом. Тогда это уже
была драка не на жизнь, а на смерть. Но вспомни: вы почти год развлекались
карикатурами, и только в мае вам стало не до смеха. Но уже было слишком
поздно, понимаешь? Ваша милая манера над всем подшучивать и ничего не
принимать всерьез, эта ваша всегдашняя ироничность сыграла с вами дурную
шутку, Филипп. Потому что есть вещи, над которыми нельзя смеяться, к которым
нельзя относиться легко, и к этим вещам прежде всего относится понятие
родины...

Филипп улыбнулся - немного, пожалуй, натянуто.

- Прости, но ты слегка помешан на этом вопросе. Или это у вас, русских,
в национальном характере?

- Может быть, не знаю. Всякий характер, в том числе и национальный, со
стороны виден лучше. А что касается моего "помешательства"... знаешь, у нас
есть одна поговорка: кто сыт, не может понять голодного. Это именно тот
случай. Но мы отвлеклись, - ты меня спрашивал про Астрид? Единственное, что
меня в ней настораживает, это ее склонность бродяжничать. А в остальном, что
ж, она показала себя хорошим товарищем...

Он посмотрел на часы и встал.

- Мне пора, Филипп. Так мы обо всем договорились?

- Договорились.

- Ну и прекрасно. Слушай, меня тут просили купить... - Он полистал
записную книжку. - Есть такие индейские кружева, называются "ньяндути", не
слыхал?

- Понятия не имею. Надо спросить в какой-нибудь галантерейной лавке,
они, наверное, знают.

- Поблизости есть?

- Рядом, на улице Пальма, я тебя провожу.

- Не надо, нам лучше не таскаться вместе по улицам. На всякий случай.
Ты мне просто объясни, как туда пройти.

- Сейчас свернешь за угол налево, и через три квартала будет Пальма.
Она идет прямо к порту. Ну что ж, тогда попрощаемся...

Времени до отлета было еще много. Полунин прошелся по магазинам, купил
заказанное Дуняшей кружево, потом долго сидел в зале ожидания
гидроаэропорта, глядя, как багровое распухшее солнце опускается в темные
заросли за широкой, маслянистой, переливающейся красными отблесками гладью
Рио-Парагуай. Было уже темно, когда пассажиров усадили в катер и подвезли к
высокому клепаному борту старой, возможно еще военных лет, "каталины".
Внутри было душно и едко пахло спирто-касторовой смесью, как будто прорвало
гидросистему. Стюардесса с певучим коррентинским выговором, забавно
растягивая гласные, подтвердила, что да, была небольшая утечка, но теперь
все в порядке, сеньоры могут не беспокоиться, а запах уйдет, как только
включат вентиляцию. Стали раскручиваться двигатели, самолет выл и звенел
всеми своими переборками, словно дюралевая бочка, которую сверлят двумя
огромными дрелями одновременно; Полунин не заметил, как сдвинулись и поплыли
назад береговые огни в иллюминаторе, "каталина" начала разгоняться, грохоча
и сотрясаясь, будто волокла днище по булыжнику, потом оторвалась от воды и,
полого набирая высоту, легла курсом на юг. Когда погасла надпись "No smoking
- Prohibido fumar"*, Полунин вытянул ноги и закурил.

______________

* Не курить (англ., исп.)

Разговор с Филиппом оставил неприятный осадок, как всегда после
бесцельного спора, когда оба остаются при своем мнении. Глупо вышло - не к
месту разоткровенничался, ударился в патетику. Филипп, во всяком случае, уж
точно воспринял это именно так. Теперь небось посмеивается, вспоминая. В
самом деле, кто тянул дурака за язык, насчет Астрид можно было ответить
совсем по-другому - настораживает, дескать, вот эта ее богемность поведения
И ничего больше. Что ему до остального? Если сам Филипп считает нормальным,
что девчонка объявляет себя "бывшей бельгийкой" и предпочитает колесить по
свету, это в конце концов его дело. Патриотизм каждый понимает по-своему...

А ведь странно, в сущности. У них с Филиппом старая дружба, солдатская
- уж куда надежнее и прочнее; а настоящего, до конца, взаимопонимания
все-таки нет. И пожалуй, быть не может. Для этого еще недостаточно
провоевать вместе полтора года и одинаково ненавидеть фашистов, - для этого
нужно одинаково любить одни и те же песни, помнить одни и те же сказки и -
главное - говорить на одном языке, одинаково родном для обоих. Язык - это
важно. Это невероятно важно. Можно свободно владеть двумя, тремя чужими
языками - и все равно, если ты не можешь пользоваться своим, всегда будет
ощущение какой-то своей неполноценности, полунемоты-полукосноязычия. Тогда
уж и думать надо научиться не по-русски, так, наверное, проще...

В салоне стало прохладно, включенная вентиляция вытянула резкий запах
гидравлической жидкости, но теперь что-то не ладилось с обогревом. Пассажиры
доставали из чемоданов шарфы и свитеры. Полунин тоже встал, надел пальто,
протер рукавом запотевший плексиглас иллюминатора - снаружи была
непроглядная тьма, "Каталина" летела над лесами южного Парагвая.

Его вдруг пробрало ознобом - не столько от холода в тускло освещенном
пассажирском салоне, сколько от внезапно представившейся картины этих
пространств там внизу, всех этих бескрайних чужих земель, населенных чужими
людьми, которых он никогда - даже прожив среди них всю жизнь - не сможет
узнать и понять хотя бы приблизительно. И останется таким же чужим и
непонятным среди них.

Он достал из портфеля бутылку парагвайской "каньи" - прощальный подарок
Филиппа, - отвинтил пробку и отхлебнул из горлышка. Огненная жидкость
обожгла рот и стала разливаться по телу приятным теплом. Нет, Филипп
все-таки друг, хотя и с оговорками. Ну, и Дино. А еще кто? А больше никого,
хоть шаром покати. Евдокия не в счет, это другое. Друзей же - настоящих, из
соотечественников - друзей-мужчин нет. Хотя он здесь уже восемь лет, пора бы
и обзавестись. Ладно, проживем... Он еще раз приложился к бутылке, аккуратно
завинтил и сунул в карман. Может быть, Дуня все же согласится приехать?
Самолет прилетает около полуночи, еще не поздно - если он позвонит сразу из
порта... "Их" квартирки на Сармьенто уже не было, подруга вернулась из
Европы раньше, чем думали, и Дуне пришлось снова перебраться к своей фрау
Глокнер. Туда ему, конечно, и думать нечего; но представить только, какой
сейчас холод у него в комнате...

Да, друзьями в русской колонии не разживешься. Странно - все более или
менее знакомы между собой, всюду одни и те же примелькавшиеся лица, а ведь
никто ни о ком толком ничего не знает. Перемещенные лица - народ осторожный,
кем только не пуганный и не ловленный, откровенничать в этой среде не
принято. Ничего не рассказывать о себе и никогда не пытаться выяснить чужую
биографию - это уже стало принятой нормой поведения, правилом хорошего тона.
Последнее время Полунин вообще мало с кем общался, но в первые два года
после приезда - тогда еще не было ни одного клуба и местом еженедельных
встреч служила для всех старая посольская церковь на улице Брасиль - он
каждое воскресенье проводил время в компании холостяков, своего возраста или
несколько моложе. Заваливались в ресторанчик попроще, сдвигали вместе
два-три столика, брали несколько бутылок приторного муската - он до сих пор
не мог вспоминать его вкус без отвращения - и начинался беспредметный треп.
Травили анекдоты, обсуждали знакомых женщин, говорили о работе - тот
устроился хорошо, а тому не везет, меняет уже третье место, и все что-то не
то. Подвыпив, начинали петь хором, тут уж все шло вперемежку - "Землянка" и
"Хороша страна Болгария", "Эрика" и "Лили Марлен". Настораживало то, что
многие так хорошо знают немецкие строевые песни, но опять же - мало ли кто
их пел в те годы, могли и в лагерях подцепить...

Это уже потом пришло ему как-то в голову, что, встречаясь еженедельно,
он ничего не знает ни о ком из своих собутыльников. Был там один высокий
молчаливый парень со странной привычкой - кивать в знак отрицания и,
наоборот, покачивать головой, отвечая "да". Говорил, что он из Болгарии, и,
действительно, в Аргентину приехал со своими довольно богатыми родичами -
дядька, из деникинских офицеров, был в Софии представителем какой-то
американской фирмы. Потом случайно выяснилось, что насчет дядьки все верно,
племянник же - одессит чистой воды и до сорок третьего года никуда дальше
Больших фонтанов оттуда не выезжал...