Чтение 47–й страницы книги ~Обретенное время~

понимал, что теперь в этом ничего лестного нет, что эти изменения нежелательны;
затем я подумал, -- о чем не догадывался, входя в гостиную, -- что любое
празднество, даже самое нехитрое, если оно происходит спустя годы после того,
как мы перестали выходить в свет, стоит ему только собрать вместе нескольких
знакомых, производит на нас впечатление маскарада, лучше всех удавшегося, --
маскарада, где мы искренней всего "заинтригованы" другими, и где эти личины, без
особого желания намалеванные за долгие годы, не будут смыты с чела, когда
окончится праздник. Заинтригованные другими? Увы, так же они заинтригованы нами.
Ибо когда я пытался подобрать к лицам надлежащее имя, испытанное мною
затруднение, казалось, было разделено всеми присутствующими, -- последние, если
мое лицо попадало в их поле зрения, обращали на него столько же внимания, как
если бы они никогда его не видели, либо же старались извлечь из моего
теперешнего облика какое-нибудь древнее воспоминание.
Выкинув свой неповторимый "номер", -- определенно, в этом бурлеске ничего более
захватывающего не было, -- г-н д'Аржанкур походил на актера, вышедшего на сцену
последний раз, прежде чем среди раскатов хохота занавес падает насовсем. Я
больше не сердился на него, ибо, обретя невинность младенца, он навряд ли помнил
что о своем презрении ко мне, о том, как г-н де Шарлю внезапно отдернул руку295,
-- то ли от этих чувств ничего не сохранилось, либо, чтоб проявиться, они должны
были пройти через сильно искажающие их физические отражатели, и по пути они
абсолютно теряли смысл: г-н д'Аржанкур стал добряком, у него уже не хватало
физических сил выражать, как раньше, свою злость, -- и подавлять извечную
вызывающую веселость. Всг-таки, я преувеличил, назвав его актером: в нем не
осталось уже какой-либо осознанности, и он походил на дерганую куклу с
наклеенной бородой и белыми волосами, я видел, как он болтается, таскается по
салону, словно по вертепу, разом философическому и научному, где, словно в
похоронной речи или университетской лекции, он служил разом напоминанием о тщете
сущего -- и экземпляром естественной истории.
Куклы; но в этом спектакле старых марионеток, чтобы установить имена тех, кого
мы знали, должно было читать их разом в нескольких плоскостях, покоящихся за,
придающих им зримую глубину; нужна была некоторая работа ума: мы должны смотреть
и памятью, и глазами -- на кукол, купающихся в невещественных цветах лет, кукол,
манифестирующих Время, -- Время, невидимое нам обычно, но, чтобы проявиться,
изыскивающее тела, и везде, где оно находит их, овладевающее ими, чтобы осветить
своим волшебным фонарем. Бесцветный, как Голо на дверной ручке моей комбрейской
комнаты, обновленный, неузнаваемый д'Аржанкур стал откровением Времени, в
какой-то мере он проявлял Его, делал Его зримым. В новых элементах, составивших
лик и личность г-на д'Аржанкура, читалось число лет, проступал символический
облик жизни -- не такой, как она является нам, не постоянной материей, но в ее
настоящем виде -- атмосферой настоль изменчивой, что спесивый вельможа на закате
лет предстал карикатурой на себя самого: тряпичником.
Впрочем, глядя на прочих, я отмечал, что эти перемены, эти реальные потери
выходят за рамки естественной истории; услышав имя, удивительно было, что одно и
то существо способно обрести не только, как в случае г-на д'Аржанкура, черты
новой и отличной породы, но также и внешние признаки другого вида. Много
неожиданных возможностей, как и в г-не д'Аржанкуре, проявит время в какой-нибудь
девушке, и эти возможности, будь они всецело физиогномическими или телесными,
казалось, не исключают чего-то духовного. Когда меняются черты лица, когда они
собираются вместе иначе, чуть медленней отклоняясь от привычного склада, они
приобретают вместе с другим обликом новое значение. И подчас распухшие до
неузнаваемости щеки той или иной женщины, о которой только и было известно, что
она ограничена и черства, непредсказуемое выгибание носа -- вызывают то же
удивление, то же приятное удивление, как какое-либо прочувствованное и глубокое
слово, смелое и благородное действие, которых мы от кого-кого, а от нее ни за
что бы не ждали. Вокруг этого носа, носа нового, открывались горизонты, на
которые мы и не осмеливались надеяться. Доброту и нежность, некогда немыслимые,
можно было помыслить с этими щеками. Перед этим подбородком можно говорить
такое, что никогда не пришло бы в голову высказать пред предыдущим. Эти новые
линии лица воплощали иные черты характера: сухая, тощая девушка превратилась в
огромную снисходительную дуэрью. Так что, подразумевая не только зоологические,
как в случае г-на д'Аржанкура, но и социальные, и моральные смыслы, можно было
сказать, что перед нами -- другая особа.
Приняв во внимание эти особенности, можно сказать, что утренник был намного
более ценен, нежели простой образ прошедшего, -- благодаря ему в поле моего
зрения попала -- помимо множества образов, не виденных никогда мною, сменявших
друг друга, отделявших прошедшее от настоящего -- еще и связь между настоящим и
прошлым; она была в чем-то схожа с тем, что называлось раньше оптическим
зрением, но только оптическим зрением лет, а не одного момента или одного лица,
затерянного в искаженной временной перспективе.
Что касается былой любовницы д'Аржанкура, то изменилась она не сильно, если
учесть, сколько времени прошло, -- то есть, лицо ее не то чтоб было срыто до
оснований, -- по крайней мере, как лицо человека, меняющегося по всей длине
пропасти, где лежит его путь, пропасти, направление которой мы можем выразить
только в равной степени тщетными сравнениями, поскольку мы заимствуем их в
пространственном мире, -- сравнениями, которые, самое большее, когда мы
ориентируемся по ним в смысле высоты, длины или глубины, дают нам понять, что
этот непостижимый и ощущаемый размер существует296. Настоятельная необходимость
подыскивать для людей имена и прослеживать ход времени неминуемо приводила к
восстановлению, возвращению на исконное место забытых мною годов. С этой точки
зрения, чтобы не впасть в ошибку из-за мнимой тождественности расстояний,
абсолютно новый облик какого-либо существа типа г-на д'Аржанкура был для меня
словно бы неким ошеломительным знамением о реальности дат, -- реальности,
остающейся для нас обычно чем-то абстрактным; так некоторые карликовые деревья
или гигантские баобабы свидетельствуют о пересечении меридиана.
Жизнь тогда предстанет нам феерией, -- в каждом новом акте на наших глазах
малютка становится юношей, потом зрелым мужем, затем клонится в могилу.
Благодаря этим непрестанным изменениям до нас доходит, что люди, которых мы
встретили через довольно большой промежуток времени, изменились, и мы понимаем
также, что и сами мы следуем этому закону, что с такой силой преобразившиеся
создания, ничем уже себя не напоминающие, по-прежнему остаются собой, и как раз
потому, что они собой остались, они так несхожи с теми, кого мы некогда знали.
Я когда-то дружил с девушкой, теперь -- побелевшая, втиснутая во вредную
старушонку, она, казалось, указывала на неизбежность переоблачения в финальном
дивертисменте, чтобы никто не узнал актеров. Однако, стан ее брата был прям как
прежде, он по-прежнему был схож с собою, и потому сложно было понять, отчего же
побелели торчащие из юного лица усы. Куски белых бород, доселе абсолютно черны,
придавали человеческому пейзажу этого утренника что-то меланхолическое, -- как
первые желтые листья на деревьях, хотя мы-то думали, что лето еще долго будет, и
не успели вдоволь насладиться им, когда неожиданно узнали, что уже наступила
осень. В юности я жил со дня на день, и уже тогда о себе самом и о других
составил окончательное мнение, -- а тут я впервые, на материале произошедших
метаморфоз, заметил истекшее для них время; меня потрясло откровение, что оно
прошло также и для меня. Безразличная сама по себе, их старость приводила меня в
уныние, уведомляя о наступлении моей. К тому же, последняя была провозглашена
мне словами, которые, спустя несколько минут, поразили меня, как судные трубы.
Первые были произнесены герцогиней де Германт; я только-только подошел к ней,
пройдя сквозь двойную ограду любопытствующих, -- они не отдавали себе отчета в
удивительных эстетического характера ухищрениях, оказывавших на них воздействие,
и, взволнованные этой рыжей головой, этим ярко-телесным туловищем, едва
испускающим свои черные, кружевные, сдавленные драгоценностями плавники,
высматривали в его извилистости наследственные черты, будто то была старая
священная рыба с инкрустированными камнями, в которой воплотился Гений --
покровитель семьи Германтов. << Как я рада встрече с вами, самый старый мой друг
>>, -- сказала она. Мне в пору комбрейского моего юношеского самолюбия не
представлялось возможным войти в круг ее друзей, равно наравне принимать участие
в реальной волшебной жизни Германтов, -- стать одним из ее друзей как г-н де
Бреоте, г-н де Форестель, как Сван, как все, кто уже умер, -- мне могли бы
польстить эти слова, но я был скорее опечален. << Самый старый друг! -- подумал
я, -- она преувеличивает; может быть, один из самых старых; но я, стало быть...
>> Тут ко мне подошел племянник принца: << Вы, как старый парижанин: >>, --
сказал он. Мгновение спустя мне передали записку. Дело в том, что по прибытию я
встретил младшего Летурвиля, о родстве которого с герцогиней я помнил плохо,
хотя он и был немного со мной знаком. Он только что окончил Сен-Кир297, -- я
подумал, что он сможет стать для меня славным товарищем типа Сен-Лу, сможет
ввести меня в курс армейских дел, произошедших там изменений, -- я сказал ему,
что разыщу его вскоре и что мы могли бы вместе поужинать, -- он с радостью
принял предложение. Но я замечтался в библиотеке, и он написал в записке, что
больше ждать не может и оставил адрес. Записка от этого гипотетического товарища
кончалась так: << С уважением, ваш юный друг, Летурвиль >>. -- << Юный друг! >>
Ведь именно так я писал когда-то людям, лет на тридцать старше меня, --
Леграндену, к слову. Что! этот младший лейтенант, которого я вообразил своим
товарищем вроде Сен-Лу, назвался моим юным другом: Видно, с того времени
изменились не только военные методы, и для г-на де Летурвиля я был уже не
"товарищем", но пожилым господином; от г-на де Летурвиля, подходящим другом для
которого я себя только что считал -- таким, каким я себе казался, -- я был
удален словно движением невидимого компаса, мысль о котором не приходила мне на
ум, -- так далеко отставившим меня от юного лейтенанта, что я представлялся
тому, кто назвал себя "юным другом", пожилым мсье.
Почти тотчас разговор зашел о Блоке, -- я спросил, о сыне или об отце речь ( о
смерти последнего, случившейся во время войны, я не знал; говорили, что свели
его в могилу переживания за Францию ). << Я и не знал, что у него есть дети, не
знал даже, что он женат, -- ответил мне принц. -- Но мы, очевидно, говорим об
отце, потому что молодым человеком его назвать сложно, -- добавил он, смеясь. --
У него могли бы быть сыновья, и они уже были бы взрослыми >>. И я понял, что
речь идет о моем товарище. Впрочем, он тотчас явился298. И действительно, я
увидел, как накладывается на облик Блока расслабленная и говорливая мина, как
голова его трясется слегка, как ее заклинивает иногда в определенных точках, --
я мог бы узнать в нем ученую усталость добродушных стариков, если бы, с другой
стороны, я не узнал друга, если бы воспоминания не оживили беспрерывного
юношеского задора, который, казалось, теперь у него уже остыл. Я был знаком с