картонными ящиками и поставили их рядом с прежним грузом.
дверь. Этот коридорчик нам пока не нужен.
ее изнутри на засов, Агафон глубоко вздохнул. Ему показалось, будто он не
дышал не меньше получаса...
и в глубине ее ничего не оказалось. Гребешок был зол. Луза отплевывался. Он
до того нанюхался всякого дерьма, что ощущал его и во рту.
мусора, в котором копошились какие-то гнусного вида опарыши - мечта рыбака.
Вонял этот комок так, что ни в сказке сказать, ни пером описать. Гребешок
посмотрел на Лузу и убедился, что если поручить ему проверку этого комка, то
сдохнет на месте, а перед похоронами его придется полгода отмывать от
блевотины. Поэтому Миша тяжело вздохнул, поправил презерватив, прикрывавший
порезанный палец, и взялся раздергивать слипшиеся фрагменты мусора. Он думал
лишь о том, чтобы поскорее все закончить, очистить совесть, выражаясь
фигурально, после чего пойти как следует вымыть руки.
тогда, когда он нащупал в однородно-склизкой слоистой и вязкой массе нечто
твердое, имевшее некую неправильно-округлую форму. Распотрошив ком и
выдернув из него это самое "твердое", Гребешок стал счищать с него грязь и
вскоре убедился, что держит в руке не камешек, а металлический предмет. Еще
несколько секунд - и Гребешок, окончательно счистив с предмета мусор,
разглядел при свете Лузиного фонаря клинообразную бородку, хищный горбатый
нос, выпученные глаза, остроконечные уши и рожки на лысом черепе...
прямо на Олега. Нажать, нажать на спуск немедленно! Но нет рук, нету! Нечем
нажимать... Олег крикнул: "Уйди! Уйди ради Бога! Ради своего Аллаха -
исчезни!" А тот только скалился, и глаза были серые, ледяные, смертные...
Бородатый медленно поднял автомат, не спеша, словно бы издеваясь, навел на
Олега. Тут в лицо плеснуло огнем, ударило, швырнуло в темноту, понесло
куда-то...
"бээмпэшками", с четырьмя плоскими, бесформенными, мало чем напоминающими
людей комочками камуфляжа, изодранного голодными собаками. А в воздухе
летала копоть, и из всех окон дома, у стены которого прижались друг к другу
Олег, Лешка и Колька, тек дым и било пламя. И отовсюду, со всех сторон,
тарахтело, трещало, выло, визжало, грохало, бухало, громыхало, свистело -
сзади, спереди, с боков, сверху, из-под земли. И никто из троих не знал, что
делать. Ждать, лежать или бежать? А если бежать, то куда? И надо было
бежать, спешить, но не было, не было ног! Ву-о-о-а - бух! Снаряд ударил
куда-то в середину горящего дома, и стена вместе с поднявшимися к облакам
пылающими обломками стала дьявольски медленно оседать, заслоняя от Олега
небо. Не на чем было бежать, не на чем! Черная многотонно-тяжкая глыба из
цемента и кирпичей легла ему на лицо и на грудь. Он закричал от ужаса, но
крика его никто не услышал. И опять понесло во тьму, во мрак, в холод...
колокольчиками, душистый и росистый. А за лугом - речка, синеющая сквозь
ивовые кусты, и золотистые точечки кувшинок, мерцающие на голубой глади. И
маленький-маленький Олег, едва высовывая нос из густой травы, бежал сквозь
луговую росу и травяные ароматы туда, к речке, где ласково улыбалась и
приветливо манила его молодая, ярко одетая и несказанно красивая мама...
Всего-то ничего - надо было какой-то полегший стебелек перескочить или
вьюнок. Но вот не сподобилось - маленькая загорелая детская ножка зацепилась
носком красного матерчатого сандалика за этот стебелек! Огонь, рывок вверх и
вбок, мгновенная острая боль - и опять тьма...
темнота окружала со всех сторон, и в ее глубинах белесыми призраками еще
метались обрывки только что пережитых сновидений. Тупая боль грызла то, чего
уже давно не было: ноги, кисти рук. Но она была совсем пустячной по
сравнению с той болью, которая раскаленным винтом вкручивалась в душу.
жизни. Да, было когда-то это счастливое и беззаботное утро, когда он точно
так же, как нынче во сне, бежал к маме по росистому душистому лугу. И речка
голубела за ивовыми кустами, и кувшинки золотились на чистой зеркальной
глади. Тогда он тоже не добежал - запнулся за стебелек, шлепнулся в траву,
ушибся немножко, ободрал коленку, заплакал. Мама подбежала, приласкала,
утешила, подула на ссадину, потом повела мазать зеленкой. А он, тогдашний
трехлетний Олежка, все плакал и плакал, никак не мог успокоиться. Только что
все было хорошо, только что был переполнен радостью, предвкушением чего-то
прекрасного - и тут падение, боль, кровь, страх... Наверно, это было первое
в его жизни Великое Разочарование.
загадочная и никаким мудрецам не понятная система, вдруг решил переиграть
два вполне реальных эпизода, которые он пережил наяву. Только в обоих
случаях руки и ноги у него были тогда на месте.
Олега раньше нажал на спусковой крючок, неосознанно, автоматически. Длинная
очередь в упор отшвырнула бородача к плетню, он плашмя рухнул на спину.
Потом судорожно дернулся, ухватил ртом последний в жизни глоток воздуха и
застыл на месте, оскалив зубы в каком-то ужасном подобии улыбки. И хотя
Олегу некогда было разглядывать лицо первого из тех, кого он убил на той
войне, запомнился ему и этот оскал, и остановившиеся серые глаза.
ногах. Он вскочил и очертя голову побежал, благополучно перескочил улицу,
несмотря на то, что несколько пуль высекли искры из асфальта совсем рядом, а
одна свистнула где-то на уровне головы. Олег юркнул в подъезд и встретил там
ребят из своей роты. А Лешка и Колька не успели. Снаряд - чей, хрен поймешь,
возможно, что и свой, - действительно попал в горящий дом, а стена его
рухнула - само собой, не плавно, как во сне, а гораздо быстрее - и
расплющила тех двоих в лепешку.
заплатил за свою жизнь жизнью врага, во второй - двумя друзьями. Во всяком
случае, так ему это теперь представлялось. Бог или черт уберег его тогда? И
ради чего? Ради того, чтобы в солнечный и относительно мирный день августа
1995 года, когда ничто не предвещало беды и было так же радостно, как в свое
время на лугу у речки, испытать второе Великое Разочарование?
Никакой командир, никакой главком, никакие враги не приказывали ему лезть в
тот растреклятый огородик, где на мини-бахче маячил маленький,
темно-зеленый, почти черный снаружи и алый внутри арбузик. Дом, к которому
примыкал огород, был давным-давно разбит бомбой и выгорел изнутри, хозяева
то ли сбежали, то ли погибли. Было жарко, водовозка не пришла, фляга только
шуршала песчинками, в колодец кто-то бросил дохлую собаку. Другой был
далеко, а от машин не отпускали. И показалось, что ничего ужасного не будет,
если он перережет штык-ножом арбузную плеть, а потом поделит эту влажную
освежающую мякоть с друганами. Он уже ощущал мокрый арбузный аромат во рту,
чувствовал, как в спекшемся горле благодатью разливается арбузный сок и тает
мякоть... Точно так же, как тогда, когда в трехлетнем возрасте нога в
красном тряпичном сандалике зацепилась за стебелек, его солдатский ботинок
43-го размера поддел носком суровую нитку растяжки. Вот тогда и мигнул огонь
в глазах, и тьма навалилась. А боль появилась много позднее, когда от шока
откололи.
потом думал, жить обрубком не придется, убеждал себя в близости смерти.
Морально он почти умер, душа не хотела существовать в теле с обрубленными
руками и ногами. Вокруг в госпитале почти все были калеки. Но никому не
досталось так, как ему. Никому! Все на что-то надеялись, ему было не на что
надеяться. Кроме как на то, что он никогда не выйдет из госпиталя, не увидит
мира, где большинство людей с руками и ногами. Он отказывался есть, просил у
сестер яд, но ничего из этого не выходило. Кормили насильно, яда, конечно,
не дали. А тело вопреки душе жить хотело. И сил в нем в принципе было вполне
достаточно. Культи рубцевались, сердце и все остальное внутри туловища
оказались вполне жизнеспособными. Даже отчаянная попытка перегрызть вены не
удалась. Самым страшным был день, когда приехала мать и забрала его домой.
иначе, примириться с судьбой, что жить все-таки придется, началась настоящая
депрессия. И самое страшное - появилась Эля. Новая, совсем не такая, как
прежде. Мать Олега, конечно, знала, чем она занимается, но сыну не говорила.
Первое время приходили и другие школьные и дворовые друзья, она ее от них не
отделяла. Потом все прочие сочли, что их моральный долг выполнен, что Олег
не один, с ним есть мать, он ухожен, и... перестали приходить. А Эля
осталась. Хотя о роде ее занятий кто-то из ее школьных подруг Олегу сообщил.
Но это особенно его не поразило.
проснуться посреди ночи, снились ему частенько. Иногда они не отпускали его
по нескольку часов, перемежаясь с пробуждениями, когда явь казалась страшнее
сна. Лучше бы там у плетня, столкнувшись с тем бородачом, он опоздал, не
успел нажать спуск первым! Или остался под рухнувшей стеной расплкющенным.
Но он был обречен жить... Если бы не девчонки, то он сейчас простился бы с
этим домом, квартирой и жил бы в доме-интернате, где такие же бесхозные
несамостоятельные калеки.
существа, которым он - совершенно никчемный! - зачем-то нужен. Ладно бы в
прежние времена пионерское или комсомольское поручение выполняли (хотя кто