Чтение 47–й страницы книги ~Диктатор~

Это было, конечно, правдой. Вудворт спросил:

- Почему вы назначили такую огромную сумму за сотрудничество с
Войтюком? Вряд ли Аментола согласится на столь баснословные выдачи.

- Он согласится, Вудворт, За сотрудничество с каким-то разведчиком
Войтюком такие платы немыслимы, вы правы. Но я предложил политический
союз, сотрудничество с Кортезией, а не с ее отдельными агентами. И, если
Аментола не раскошелится, грош ему самому цена. Огромность запрошенной
суммы корреспондирует огромности задуманного дела. И я предупредил, что на
первом взносе не остановлюсь. Тайный союз с тайными противниками Гамова
обойдется кортезам дороже, чем их явные союзы с другими государствами.

- Вашим вдохновенным враньем, Семипалов, вы поставили передо мной
неожиданные проблемы, - признался Гамов. - Например, обращение к врагам с
вопросом о целях войны и возможностях мира. Вы передали, что я готовлюсь к
такому обращению, а я и не думал о нем.

- Теперь подумаете. Не будет ничего плохого, если укажете условия, на
которых возможно прекращение войны. А они обнародуют условия. Давно
назрело время знать, во имя чего мы воюем.

Гамов слушал меня рассеянно. Уверен, что в его мозгу уже возникали те
хлесткие формулировки, какими он вскоре поразил мир. Я придумал обращение
Гамова ко всему миру, чтобы создать видимость передачи Войтюку секретных
сведений. Но выдумка моя породила великую декларацию - поворот в мировой
политике. Логика событий выше наших личных решений.

Рассеянность, овладевшая Гамовым, была так явна, что мы трое -
Вудворт, Прищепа и я - сослались на неотложные дела и ушли.

Итак, Войтюк спровоцировал меня на придумывание государственного
секрета. Я спровоцировал Гамова на "Декларацию о войне", а "Декларация о
войне" стала одной из вех, определяющих ход истории.

Будущий историк не найдет в "Декларации" ни единой идеи, которые не
были бы уже Гамовым высказаны ранее. Он повторялся. Но повторялся так
энергично и сжато, придал идеям такую четкость, что они сразу врубались в
память. Главным в декларации было то, что являлось главным во всех его
прежних речах: война - преступление против человечества. Руководителей и
пособников войны должен судить суд скорый и безжалостный. Я сотни раз
слышал от Гамова такие речения, они носили скорее эмоциональный, чем
политический характер. Даже в создании Черного суда все помощники Гамова,
кроме одного - Гонсалеса - увидели нечто, помогающее победе, а вовсе не
обвинение против всего человечества.

Я высказал возражения против слишком хлестких формулировок.

- Семипалов, вы раньше требовали, чтобы я изложил философию нашего
правительства. Вот я и высказываю ее. Вы с ней не согласны?

- Недоумеваю. Вы объявили преступниками всех, кто ведет войну. Но
ведь это означает, что и мы преступники?

- А разве вы сомневаетесь в том, что вы преступник?

Он сказал это так серьезно, что не я один запротестовал. Не мы начали
войну, мы лишь ведем ее к победе, - нашей победе, разумеется. Мы не
создатели, не организаторы военных ситуаций. И мы не можем собственным
старанием прекратить войну. Если мы признаем себя преступниками и захотим
перестать ими быть, нам это не удастся. Война - несчастье, а не
преступление. В преступлении присутствует злая воля, в приказах
командующего армией необходимость - защита своей страны. Командующий -
слуга неизбежности, но не злодей.

- Вы пацифист. И доводите отрицание войны до крайних пределов, -
поддержал меня Вудворт. - С вашей программой я не смогу проводить
международной политики. Вы ставите меня в немыслимое положение, Гамов!

Наш министр внешних сношений так разволновался, что повысил голос.
Гамов хранил хладнокровие, даже улыбался. Не так уж часто теперь выпадали
случаи - видеть Гамова улыбающимся.

- Я не призываю вас соглашаться со мной. Лишь в очень простых случаях
создается полное единомыслие. Проблема войны к таким случаям не относится.
Я опубликую "Декларацию о войне" как мое личное обращение к народам мира.
А вы сообщите о несогласии с отдельными формулировками редактору
"Трибуны". Фагуста создаст шум вокруг наших расхождений.

- Зачем вам шум господина Фагусты? - с раздражением спросил Вудворт.
- Он повредит авторитету нашей монолитности.

- Нам важней знать реальное настроение народов, чем добиваться
насильственного единства в своем кругу. Тот факт, что в правительстве
расхождения, заставит каждого составить собственное мнение, Фагуста
шумихой будет способствовать этому.

- Снова получается информация методом провокации, - повторил Готлиб
Бар полюбившуюся фразу.

Мне, уже наедине, Гамов обрисовал свой проект "Декларации" несколько
иными линиями. Разве я не внушил Войтюку, что он будет получать от меня
только правдивую информацию? И разве не солгал, что сам выступаю против
диктатора? А если враги дознаются, что Семипалов вовсе не соперник Гамова
и вовсе не ведет против Гамова тайной войны? Ведь тогда начатая игра
потеряет значение. А теперь они скажут себе: нет, до чего же дошли у них
распри, если не поостереглись открыто выставить на обзор свои разногласия!
И окончательно уверятся, что Семипалов, точно, скрытый соперник, а не
последователь Гамова.

Он выкладывал это радостно - восхищался собой и тем, что придумал
удивительную ситуацию: все помощники возражают против его идей, но все
сохраняют верность ему на практике. В нем непостижимо совмещались
несовместимости - добиваться "эффективности" самого маленького поступка -
и забывать о любой пользе ради идей, практически неосуществимых, но из
разряда тех, что именуются высокими. Он понимал, что декларацией о войне
вызывает раскол в своем окружении. Я сказал, что он предоставлял решение
спора всему человечеству - и это не фраза. Он видел своим единственным
серьезным партнером во всех спорах именно все человечество - и ни одним
человеком меньше!

Я сказал ему, раздосадованный:

- Гамов, а не опасаетесь ли вы, что при накоплении разногласий я
постепенно стану не только вашим соперником, но и противником? Во всяком
случае, никогда не признаю себя преступником - ни обычным, ни даже
военным, хоть я и военный министр.

Он весело отозвался:

- Предоставим решение истории. Не возражаете?

- Что еще остается? - буркнул я.

Вот такой был разговор, когда Гамов соединил свои разрозненные выпады
против войны и военных в жесткие формулы "Декларации о войне". А затем он
опубликовал ее как обращение ко всем народам и правительствам. И первым на
нее, естественно, отозвался Фагуста. Но вот что примечательно - неистовый
редактор "Трибуны" на этот раз неистовствовать не захотел. Он сдержанно
отозвался о признании всех политиков и идеологов, причастных к войне,
преступниками перед человечеством. Правда, сдержанность Фагусты содержала
в себе и яд: ради высшей справедливости, иронизировал Фагуста, в
преступную коалицию определены не только враги, но и друзья, и сами творцы
"Декларации о войне" - самокритика, граничащая с самобичеванием!
Неудивительно, что не все члены правительства согласились объявить себя
преступниками.

Все же шум вокруг "Декларации", начатый "Трибуной", был много меньше
того шума, на какой надеялся Гамов. Внутри страны "Декларация" большого
возбуждения не породила.

Зато за рубежом имя Гамова звучало повсеместно и повсечасно. И это
были голоса возмущения и негодования. Слишком большую вину взвалил Гамов
на слишком многих людей. Они не признали этой вины. И впали в ярость.

Гамов поставил перед враждебными правительствами вопрос, который я
придумал для него в игре с Войтюком: каковы ваши условия мира?
Правительства не торопились откликнуться. Они предоставляли арену спора
ученым и журналистам. Двое деятелей из нейтрального Клура, профессор
философии Орест Бибер и писатель Арнольд Фальк, попросили Гамова о личной
встрече. Орест Бибер написал, что намерен в беседе с Гамовым выяснить
сущность того удивительного биологического образования, которое называется
человеком. Арнольд Фальк объявил, что заранее не придумывает ни одного
вопроса, но вопросов появится ровно сто, чуть он взглянет на живого
диктатора Латании. Ибо у него мысли возникают не по рассуждению, а по
наитию, и не организованно, а вдохновенно. Короче, не по программе, а по
озарению.

Гамов выслал разрешение на приезд. Оба гостя скоро появились в Адане.

Гамов попросил всех членов Ядра присутствовать на беседе. Оба были
люди известные. Орест Бибер числился в модных мыслителях, был автором
десятка книг. Одну из них: "Сущность несущественного" я прочитал, но не
понял - она вся состояла из парадоксов, и каждый новый парадокс опровергал
предыдущие. В моих мозговых извилинах они не умещались. Вторую книгу
"Сексуальные влечения в мертвой материи" я подержал в руках, но читать не
стал: меня устрашили рисунки, иллюстрирующие текст. Готлиб Бар, любитель
словесной эквилибристики и знаток учений, сконструированных по принципу:
"Зайди ум за разум", убеждал меня, что я много потерял, не познакомившись
с этой книгой крупнейшего философа современности. Я ответил, что потерь не
нахожу, а если, наоборот, чего-то не приобрел, то примирюсь с этим. Бар
так и не понял меня. Его любимое присловье: "Любое неприобретение - это
потеря", правда, у него и голова много крупней моей.

Что же до Арнольда Фалька, то я прочитал два его романа. Но тоже не
был очарован. Он пишет ломом, а не пером. Такому человеку, по-моему,
небезопасно появляться перед Гамовым после того, как тот объявил всех