то, что она сама зарабатывает свой хлеб. Этот труд ради куска хлеба был
для Аннеты интересным и новым переживанием. Всякий раз как она выходила
победительницей из столкновения с эксплуататорами, она бывала очень до-
вольна своим днем, подобно тем игрокам, что радуются выигрышу, забывая о
ничтожности ставки. Она училась узнавать людей. То, что она видела в
них, не всегда радовало глаз. Но в жизни все надо узнать! Ока познакоми-
лась с миром безвестного труда. Правда, сближения настоящего, глубокого
не было, ибо если богатство разобщает людей, то и бедность разобщает их
не меньше. Каждый поглощен своим трудом и заботами. И каждый видит в
другом не столько товарища по несчастью, сколько конкурента, отнимающего
у него какую-то долю благ земных.
конкурировать, и оно ей было понятно: ведь по сравнению с этими женщина-
ми она могла считаться счастливицей. Если она и работала, чтобы не быть
сестре обузой, то все же у нее была сестра, и ей не грозили ужасы нище-
ты. Она не испытывала лихорадочной неуверенности в завтрашнем дне. Ребе-
нок был ей утехой в жизни, и никто не покушался отнять его у нее. Как же
можно было сравнивать ее судьбу с судьбой хотя бы той женщины, историю
которой ей довелось узнать, - учительницы, уволенной за то, что она, как
и Аннета, имела смелость стать незамужней матерью? Правда, вначале ее
терпели на службе, поставив условием, чтобы она скрывала, что у нее есть
ребенок. Она была сослана, как опальная, на работу в деревенскую глушь и
вынуждена была расстаться со своим малышом. Но когда он заболел, она не
выдержала и помчалась к нему. Тайна ее открылась, и добродетельные жите-
ли деревни стали грубо издеваться над ней. А университетское начальство,
разумеется, санкционировало "приговор народа", вышвырнув на улицу мать с
ребенком как нарушителей кодекса морали. Вот у кого Аннете приходилось
отбивать жалкий кусок хлеба! Она не предлагала своих услуг там, где до-
могалась работы эта женщина. Но ее всегда предпочитали другим именно по-
тому, что, меньше нуждаясь в работе, она не гналась за ней так настойчи-
во, как они. Люди не уважают тех, кто голоден. И несчастные, остававшие-
ся за бортом, видели в Аннете захватчицу, которая их обкрадывает. Они
сознавали, что несправедливы к ней, но, когда человек сам является жерт-
вой несправедливости, ему надо на ком-нибудь выместить обиду. Аннета на-
блюдала теперь самую страшную борьбу, борьбу трудящихся не с природой,
не с обстоятельствами, не с богачами, чтобы вырвать у них кусок хлеба, -
нет, борьбу тружеников между собой, вырывание друг у друга крох, падаю-
щих со стола богачей или скаредного Креза-государства... Вот что делала
тяжкая нищета! А для женщин она была еще тяжелее, в особенности для жен-
щин того времени, еще не сплотившихся: они вели между собой войну перво-
бытных дикарей, один на один. Вместо того, чтобы объединить свои силы,
они их дробили...
ни на что, весело шла вперед, побуждаемая новизной своей неблагодарной
задачи, запасом сил, искавших применения, и мыслью о своем малыше, оза-
рявшем радостью ее дни...
умерла вскоре после переезда. Она не могла пережить разлуки со старым
домом, старой мебелью и привычками полувековой мирной жизни. А так как
Аннета с утра до вечера не бывала дома, Сильвия брала малыша к себе. За-
казчицы и мастерицы ласкали его как домашнего котенка. Он лазил повсюду
на четвереньках, обследовал каждый уголок или сидел под столом и подби-
рал крючки, лоскутки, разматывал клубки ниток. Его пичкали сладостями и
осыпали поцелуями. Марку в то время шел уже четвертый год. Он был, как
Аннета, светлый шатен, еще бледненький после тяжелой болезни. Для этого
мальчугана жизнь представляла непрерывную смену впечатлений. Сильвия
могла бы припомнить впечатления своего раннего детства, когда она, заб-
равшись под стол матери, подслушивала разговоры заказчиц. Но взрослым,
взирающим на мир с высоты своих ходуль, открывается совсем иное поле
зрения - они уже не видят того, что улавливают глаза ребенка. Да и розо-
вым ушкам Марка было что послушать в мастерской, когда у женщин развязы-
вались языки, дерзкие, бесстыдные и насмешливые! Сильвия и ее паства не
грешили чрезмерной чопорностью. Под смех и пересуды иголка живее снует в
пальцах... Присутствие мальчика никого не смущало: "Что он понимает?.."
Вероятно, он и в самом деле не понимал, но он все впитывал в себя, ниче-
го не пропускал мимо ушей. Дети все подбирают, все ощупывают, все иссле-
дуют. Беда тому, что валяется без присмотра и попадет к ним в руки! Заб-
равшись под стул, Марк совал в рот все, что падало сверху: крошки пе-
ченья, пуговицы, косточки. Точно так же подхватывал он всякое слово, -
правда, еще не понимая, но для того, чтобы понять. И эти слова он пере-
жевывал, заучивал, напевал...
ледования засовывал себе в нос. Но нельзя было вырвать у него подслушан-
ные и проглоченные слова. Пока он еще ими не пользовался - что ему было
с ними делать? Но ни одно не пропадало даром.
движения ног и пленных пальцев, зажатых в ботинках, и вынужденный занять
позицию, которая в мире взрослых считается нормальной и приличной, он
смирно и послушно сидел на низенькой скамеечке у ног Сильвии - или дру-
гой женщины, потому что его тетушка редко сидела спокойно на одном мес-
те. Он терся щекой о теплую ткань юбки и, запрокинув голову, глядя снизу
вверх, видел склоненные лица, прищуренные глаза с бегающими зрачками,
живыми и блестящими, зубы с пузырившейся меж них слюной, перекусывавшие
нитку или закусившие нижнюю губу, а повыше - трепещущие ноздри с красны-
ми жилками. Или наблюдал, как бегает иголка в пальцах. По временам
чья-нибудь рука щекотала его под подбородком, рука с наперстком на
пальце, и наперсток холодил шею... От малыша и тут, как всегда, ничто не
ускользало; теплота или свежесть этой чужой руки, покрывающий ее мягкий
пушок, розоватые отблески и янтарные тени на коже, запах женского те-
ла... Конечно, он подмечал все бессознательно. В многостороннем и много-
гранном сознании ребенка, воспринимающего мир, мимоходом запечатлевалось
все, словно на фотографической пленке... Женщины в мастерской и не по-
дозревали, что они с ног до головы отпечатывались на этой чувствительной
пластинке. Но Марк их воспринимал не целиком, а как бы по кусочкам, и
некоторых кусочков не хватало - как в игре-головоломке, где части кар-
тинки перемешаны. Отсюда - необъяснимые привязанности Марка, разнообраз-
ные и пылкие, но преходящие. Окружающие считали их просто капризами, од-
нако дело тут было не столько в его непостоянстве, сколько в том, что
ребенка привлекал не человек, а что-нибудь одно в этом человеке. Трудно
сказать, что именно нравилось ему в той или иной из окружающих его жен-
щин. Как настоящий котенок, он любил не людей, а скорее их мягкие руки,
ласкавшие его. Он любил мастерскую, как совокупность этих ласк, она была
его домашним очагом. Марк был откровенный эгоист и с полным правом на
это: маленькому созидателю нужно было прежде всего создать свое "я". Да,
он был чистосердечным эгоистом, даже в своей любви. Он ластился к взрос-
лым, потому что хотел понравиться и потому что находил в этом удо-
вольствие. И притом ластился не ко всем, а только к своим избранницам.
как домашнее животное, сразу понял, что она божество этого очага, хозяй-
ка и госпожа, которая раздает пищу, поцелуи, которая "делает погоду" и,
значит, угождать ей выгодно. А еще выгоднее быть ее любимцем. И мальчик
быстро подметил, что эта привилегия ему дана. Впрочем, он ничуть не сом-
невался, что заслуживает ее, и принимал как должное, но все же с некото-
рым удовлетворением приятные и лестные знаки внимания со стороны верхов-
ной владычицы мастерской. Сильвия его баловала, ласкала, восторгалась
его ухватками, словечками, его умом, красотой, его глазами, носом, ртом.
Она и всех посетительниц заставляла им восхищаться, хвастала им так, как
будто это она произвела его на свет. Правда, иной раз она обзывала его
"поросенком" и "негодным мальчишкой", утирала ему нос, давала шлепка, но
когда это делала она, он не обижался и даже не находил в этом ничего
особенно неприятного (что не мешало ему громко протестовать). Не всякий
удостаивается шлепков от руки королевы! От девушек в мастерской, от ка-
кой-нибудь мелкой сошки он бы этого ни за что не потерпел, боже упаси! К
тому же Сильвия и сама по себе, без своего скипетра, нравилась ему. В
беспорядочной груде впечатлений, нагроможденных в его душе, больше всего
было от Сильвии. Он любил зарываться в ее юбки и, уткнувшись головой ей
в живот, слушать как бы сквозь тело Сильвии ее смех и голос; или, вска-
рабкавшись к ней на колени, охватив ручонками ее шею, тереться носом,
губами и глазами о нежную щеку, о светлые завитки около уха, которые так
хорошо пахли. Для ребенка осязание - то же, что для взрослого - глаза.
Оно - талисман, который раздвигает перед ним стены и помогает ткать меч-
ту о том, что он как будто видел, мечту о жизни. Маленький Марк ткал
свою мечту. И, еще не зная, что такое эти светлые завитки, щека, голос и
смех, эта Сильвия, не зная, что такое "я" и "мое", он уже думал:
день она странствовала в мире без любви, как в безводной пустыне, и жила
мыслью об источнике, из которого напьется вечером. Она слышала его жур-
чанье, она уже заранее предвкушала, как припадет к нему губами. И порой
на улице какой-нибудь прохожий, когда она улыбалась, вспоминая своего
ребенка, думал, что эта красивая женщина улыбается ему. Как лошадь, по-
чуявшая близость стойла, она, подходя к дому Сильвии, ускоряла шаг, а
добравшись, несмотря на усталость, бегом поднималась по лестнице и смея-
лась от счастья. Дверь открывалась, она влетала в комнату и набрасыва-
лась на мальчугана: сжимала его в объятиях, тискала, бешено целовала в
глаза, в нос, в шейку, куда попало, шумно выражая свою радость и горячую
нежность. А Марк, который до ее прихода был занят игрой, или, удобно
усевшись на мягком пуфе, степенно рисовал мелом палочки, или развлекался
тем, что путал нитки разных цветов, бывал недоволен ее вторжением. Эта
Буджолд Лоис
Лондон Джек
Круз Андрей
Шилова Юлия
Свержин Владимир
Херберт Фрэнк