предназначенность к вышней власти, а принял все сущее как нечто,
долженствующее быть само собой. И безмерно удивился поэтому, когда после
торжественных служб в Успенском соборе, колокольных звонов, возглашений,
пиров, приветствий, <слав> и подношений, после многочисленных переодеваний
в изукрашенные одежды, раболепства холопов и шумной радости народных толп,
собравшихся приветствовать нового великого князя владимирского
(раздававшего по обычаю серебро и подарки: куски тканей, лафтаки цветной
кожи и парчовые лоскутья), вдруг выяснилось, что эта великая радость,
свалившаяся на него и, казалось, равно излившаяся окрест на все сущее,
разделена далеко не каждым в русской земле.
Дмитрием Зерном - уяснил Иван, что новогородцы не прислали посла своего
для участия в торжестве, развергли прежние союзные грамоты и отказались
давать бор новому владимирскому князю; а Константин Суздальский хотя и
прислал боярина, но от участия в избрании Ивана Иваныча сам уклонил и не
думает пока подтверждать старые договорные уряженья, заключенные между ним
и покойным Симеоном.
резном креслице с высокой спинкой, положа руки на подлокотники и строго
выпрямясь (уже научился тому за малое число протекших дней!), бояре - на
перекидной скамье перед ним, чинно блюдя обычай и честь княжескую. У Зерна
руки на коленях, у Феофана - на резной, рыбьего зуба, рукояти парадного
посоха. Сидят уже в некотором подчеркнутом отдалении, как бы отодвинутые
прихлынувшею властью. А красивый мальчик в золоченом креслице сдвигает
выписные девичьи брови (своих двадцати восьми лет Ивану никак не дашь, он
и душою и видом как был, так и остался юношей), пробует гневать,
недоумевает, вспоминает отцовы походы на Новгород Великий, спрашивает
обиженно и чуть-чуть надменно: не должно ли двинуть полки на непокорных?
неуважение к власти?
истины, в коих тот должен бы был разбираться сам. - Батюшка твой да и
покойный Семен Иваныч ходили на Новгород завсегда совокупною ратью всей
низовской земли. А без Костянтина Василича Суздальского ратей не соберешь!
Там, глядишь, и ростовский князь нам в полках откажет, и будет сором.
сапожке новоявленный владимирский властитель.
отрицая, качает головою. Погодя говорит, и в голосе - властная,
утверждающая правота:
новогородцы еще и Ольгерда пригласят с литовскими воями - быть беде! С
Ольгердом без помочи мы и вовсе ратиться не заможем!
и не подумал о таковой возможной литовской пакости.
- а ратитьце не время, княже! Не время и не час! - решительно добавляет
он.
походе - и тем, разом, погубить дело покойных отца и брата... Но
закаменевшие лица бояр строги, и вряд ли даже они послушают его, ежели он
топнет ножкой и решит что не по-ихнему... И Алексея Петровича Хвоста нету
рядом! Тот бы, может, и придумал чего...
радости, заставили торопиться на Москву. На Москве будет Шура, и дети, и
дом, и боярин Хвост, всегда такой уверенный и спокойный! Дома что-нибудь
придумается и с Новым Городом!
теплей ветра, и лес, когда кончается оснеженное владимирское ополье, уже
весь весенний, ждущий, напоенный потаенною радостью весны... Едут шибко, и
после Юрьева заночевали только в Переяславле, на посаде, в княжеских
хоромах, где его уже встречали с дарами избранные граждане Москвы. И были
хлеб-соль, и песенная <слава>, и пированье, и вновь безоблачная радость
близкого возвращения.
кружило от выпитого меду, и не мог уснуть уже, с прежним юношеским
смущением думал о Шуре. И не думал, чувствовал так, что все сказанные
трудноты забот и власти отпадут сами собой, устроятся как-нито, едва он
достигнет Москвы, а там и владыка Алексий воротит из Царьграда, и ему
останет одно: любить всех, и награждать за труды, и миловать, и ежевечерне
попадать в крепкие объятия дорогой любимой супруги, которую когда-то
подарил ему, воспротивившись властной воле старшего брата Семена, ныне
покойный Андрей!
копыта коней начинали проваливать в дорожные водомоины, и кони выбивались
из сил. Давно уже миновали Радонеж. Москва приближалась сгущением сел,
деревень, починков, участившимися боярскими дворами и храмами, и наконец
вот он, с бело-розовыми пятнами храмов, вознесенный над кручею Кремник,
дорогой дом, родина!
благолепие, окружавшее доднесь старшего брата и теперь дарованное ему,
ему! Купцы и бояре с дарами, радостные лица горожан, клир церковный в
светлых ризах... Наверно, ежели бы Феофан с Дмитрием не стушевались, не
исчезли на время, дав новоиспеченному великому князю нарадоваться досыти,
он бы возненавидел их на всю жизнь.
к дому, а к великокняжескому терему, где на крыльце Шура и мачеха Ульяния
со смущенным, немножко испуганным лицом, с хлебом-солью в руках. Как он се
любит, как он любит их всех! (Мария сделала великую ошибку, отказавшись
встретить деверя на крыльце теремов и пожаловав к нему со здравствованием
лишь назавтра. Ни во что поставил Иван ей подаренные терема, и холодок
отчуждения как был, так и остался меж ними. Да и могло ли быть иначе? Тень
Симеона, никогда не прочившего младшего брата на стол, неустранимо стояла
за его несчастливою вдовою.) Зато Ульяния, обласканная Иваном, вплоть до
самой смерти князя оставалась для него дорогою и желанной родственницей,
почти матерью, и уж никак не мачехою из сказок. Да и не могла эта тихая,
ласковая и еще очень молодая женщина явиться злобною мачехою для своего
взрослого пасынка-князя!
стеснившихся у крыльца верхоконных детских, а он держал за руки Шуру и
глядел в ее сияющие, подобно звездам, любящие глаза, и ничто уже не
существовало для него. И все содеивалось как во сне - и баня, и служба в
соборе, и пир, и торжественное сидение (впервые!) в думе государевой, и
даже Алексей Петрович, радостный, большой, промелькнул неуследимо
сознанию... И даже дети, которых он поднимал, чуя, какие тяжелые стали
мальчики, как подросли за время его отсутствия, и целовал мокрые мягкие
ротики, гладил и ерошил им волосы, - но даже дети прошли мимо, стороной,
отданные на руки мамкам, и уже сил не было разбирать, что чужая, братняя
горница, чужой полог, непривычно расставленные и разложенные утвари...
Лишь сбросить с себя надоевшие, ненужные порты, отшвырнуть сапоги, которые
Шура, по обычаю, сама стянула с супруга, и повалиться в перины, в пуховую
мякоть постели, в Шурины объятия, и, закрывши от счастья глаза, отдаться
упругому теплу ее рук, ее тугим объятиям, властной силе ласк и всегда
нежданному, подобному чуду, волшебному содроганию супружеского соединения.
своего Иванушку, удивляясь и не понимая совсем, что ее мальчик-княжич, ее
женская утеха и зазноба, стал наконец великим князем владимирским.
Ивану не дали. С утра начали приходить с дарами и просьбами, с жалобами и
поклонами. Явилась Мария, и он стесненно, не ведая, как ему вести себя с
нею, принимал вдову старшего брата, с душевным облегчением сплавив ее на
руки Шуре. Явились Вельяминовы, все четыре брата, и надо было их принимать
и что-то решать о должности тысяцкого (но это хоть отлагалось до заседания
думы!), и еще надобно было помыслить о полоненном рязанами в Лопасне
боярине Михаиле Александровиче, тесте старшего Вельяминова. А затем
явились свои бояре - старик Онанья, расплакавшийся при виде любимого
князя, и Алексей Петрович Хвост, к коему Иван сам готов был броситься на
грудь и расплакаться и просить спасенья от всей той кутерьмы, лавины дел,
и жалоб, и вражды, и гнева, обрушенных на него московитами...
дела, похотел и затеял Иван разрешить хотя ближайшее, важнейшее прочего,
как представлялось ему самому еще в Орде. Назавтра в Рязань Олегу была
послана уклончивая грамота с просьбою вернуть московский полон <ради мира
и тишины взаимной>, то есть с косвенным признанием захваченной Лопасни
рязанским владением. (Боярам Олега Иваныча этой грамоты оказалось
достаточно, и тесть Вельяминова был вскоре отпущен на Москву.)
немножко растерянное лицо, подержал на руках маленького Владимира и
повелел (впервые сам повелел что-либо!), чтобы братня вдова и ее бояре,
потерявшие села под Лопасней, были вознаграждены иными владениями на
рязанском пограничье из числа великокняжеских. И это было сделано, к
вящему удовольствию Ивана, быстро и без волокиты и споров.
первая большая великокняжеская дума, где он должен был всенепременно
утвердить нового тысяцкого, хотя тайною мечтою Ивана было оставить решение
именно этого дела до приезда владыки Алексия.
полна народом. И то, что ждут заседания думы, что ради того и сошлись в
Кремник и что перед ним не что иное, как самостийное московское вече,
стало ясно из первых же возгласов толпы: