смотрел им вслед, и горячее чувство в груди ширилось, слагаясь в твердое
решение: бросив все дела, начать немедленно объезд княжества, на который
он еще как-то не решался до сих пор.
накоротко возвращался в Москву и уезжая вновь, совершив лишь самые
первоочередные дела. Дружина его в дорогах менялась, и только один
Протасий безотлучно находился при князе.
деревни по обеим берегам реки. Воротясь, проехали по Пахре до Красного и
даже выше, пробираясь сквозь густые лесные дебри. Потом осмотрели берега
Москвы выше по течению, вплоть до Рузы и границ княжества с Можайской
землей. Поднимались по Истре, изъездили из конца в конец до пределов
княжества всю Клязьминскую пойму, были на Воре и на Уче, где Данил подарил
Протасию в вотчину обширные земли на рубеже Дмитровского княжества.
Обскакав берега Сходни, Неглинной и Яузы, Данил наделил землею своих
ратников, подавав им усадьбы на посаде и под городом.
подносили дары, провожали на путях, униженно молили посудить грамоты на
землю, что от дедов, прадедов... Данил смотрел, пересчитывал, мерил.
Грамоты посуживать не торопился, отлагал до своего возвращения в Москву.
приложить руки, скучавшим по крестьянскому топору и тупице.
богаче! Ухожено более!
случаем, от наезда к наезду. Обычно о том сказывали сами местные жители
или бояре, чая снисхождения к себе от князя. Посылали кого-нибудь, иногда
ехали и сами Данил с Протасием. В чащобе неожиданно открывалась росчисть,
на росчисти низкая, с односкатной, почти прямой кровлей, изба, перекрытая
тройным слоем дерна. Толстая зевающая мордовка останавливается на пороге:
<Моя не понимай!> Мужик вылезает погодя откуда-нибудь из лесу, сторожко
подходит, пытается сунуть Даниле лису или бобра. Узнавши, что князь, стоит
в растерянности. Вокруг тишина, неподвижное, будто веками не меняющееся
время. Все неизменно: лес, вода, пни, медвежьи следы в овсе.
пятерней расчесывает себе поясницу.
красный убрус на голове. Из-под засаленного, с каемкой грязи, убора -
серебряные кольца. Когда отъезжают, стоит, смотрит, как красный мордовский
идол.
девок, говорила о женитьбе.
Про смерть ростовского князя, Бориса Васильковича, что заболел в Орде...
Думала, переможет. Теперь в монастырь уходит. Я уж на твою свадьбу
погляжу, Данюша, и тоже в Княгинин монастырь, в свой...
расплывшееся тело. Приобнял за плечи:
это уже не вызывало участия даже у родных детей. Привычно было. И в
монастырь собиралась привычно.
имени Данилы к муромскому князю посылали сватов. Решала все мать сама, и
Данил не спорил с нею. Разговоры о женитьбе велись давно, да и сам он все
чаще начинал томиться от глухого неясного желания. Порою, наскакавшись на
коне, не мог уснуть или вдруг просыпался и лежал, слушая, как туго ходит
кровь. Если уж без баловства, дак и пора было поспешить со свадьбой...
рассказы, и глаз имел острый, запоминающий. Видал порою на купанье,
ненароком, раздетых баб, а все же трудно мог представить себе девицу не в
долгом платье, не в платке, да еще с открытыми ногами - то уж и совсем в
голове не умещалось никак. И хоть сенные девки порой умильно взглядывали
на молодого князя, иная, шмыгая мимо, по галерейке, норовила коснуться
грудью или плечом, но ни с одной из них Данил так дела и не поимел.
Стыдился, да и княжеское свое достоинство, столь недавно обретенное,
берег. Казалось, поди на такое, дружина засмеет потом. Будут за спиной
лясы точить... Поэтому он и свадебные дела предоставил матери; только уж
когда подошло близко к делу, послал от себя, среди прочих Протасия. Густо
покраснев, наказал:
на лицо, и вообче...
Так-то в муромском роду невесты справные. Ростовскую княгиню, вдову Бориса
Васильковича, знаешь? Ну, дак ейная тетка будет!
теремом. По подстылой земле и первому снегу везли и везли кирпичи, утварь,
припас.
чашки-пиалы тонкой выделки, сплошь изузоренные. Среди темных глин, зеленой
поливы, резного дерева, жаркой меди и темно-блестящего серебра княжеской
посуды хрупкие бело-узорные чашки поражали праздничным восточным
великолепием. Женки мыли, скребли, оттирали песком, квасом и пивом - для
цвета, янтарно-желтого, и хорошего духа - княжеские хоромы. Данил,
хмурясь, входил в изложницу, осматривался, задирал голову. Шевеля бровями,
прикидывал: понравится ли избалованной (почему-то думал, что избалована
роскошью, и робел) муромской княгине ее новое житье? Ему-то нравилось -
плотники постарались на славу. И - как до блеска отглажены стены, и - как
круглятся и тоже вытерты до блеска углы; и печь, беленая, украшенная
зелеными изразцами и росписью, с трубой, чтобы топить по-белому, была
хороша; и даренный баскаком ковер на полу, гладкий, показавшийся сперва
будто грубым, - с этими крупными, как плиты, красно-коричнево-черными, по
блекло-желтому, узорами, - тоже был хорош; и иконы суздальского письма (а
одна, так даже и древней киевской работы); и посуда, русская и
ордынская... А все же ловил он себя на том, что ему-то нравится потому,
что сам, почти своими руками... Ведь еще весной и терема не было, не было
ни думной палаты дубовой, новорубленой, ни новых опор под сенями, ни
конюшен под стеною Детинца - Кремника, как они здесь все говорят, - ни
коней в тех конюшнях... Не было и высоких хором Протасия, видных из окошка
изложницы, по ту сторону от житного двора, не было новых островерхих
кровель над кострами, ни той вон башни, не было и нового взвоза от
пристани... Много чего не было! Но разве поймет? Оценит? Почует ли, что
каждое бревно перетрогано руками, его руками, что рубили и мужики и
дружина, что коней, которые повезут далекую невесту, минувшим вечером он
вычистил сам, сам кормил и поил медвяною сытой? Должна понять! Я - князь!
Должна оценить и увидеть! А если нет? А ежели надменно оглядит: как, мол,
убого... Стыд! И как потом?!
матери ближе, и всем прочим. И муромскому князю почет. Хоть не у него в
терему - то было бы обидно Даниле, - но и не на Москве, а на полдороге как
бы, и - у великого князя Дмитрия, у самого... Но вроде бы и обидно слегка.
Поди, тоже молча думают, куда уж, в Москву-то, в медвежий край...
народом, что былые княжеские сокровища утекли невозвратно, одно продано,
другое расхищено, иное сгорело еще при Батые, что ни ратей прежних, ни
гордости прежней древнего града, матери Рязанской земли, давно уже нет, и
сам муромский князь рад-радехонек породниться с домом покойного великого
Александра. Что выдать дочку (которой осенью исполнился уже пятнадцатый
год) за младшего брата великого князя Дмитрия - это для него честь, и
честь немалая. Запуганный резней и погромами в Рязанской земле, изнемогший
в борьбе со своими же боярами, муромский князь боялся, наоборот, того, что
свадьба почему-либо не состоится и что ему потом придется для любимицы
дочери с горем и соромом приискивать жениха среди липецких, воргольских
или курских, вконец разоренных татарами князей, а то и выдавать ее за
какого-нибудь владимирского боярина, а то даже и в Орду, на что намекал
уже ему муромский баскак, откровенно любовавшийся подросшей княжеской
дочерью.
женихах, с замиранием сердечным ждала брака и неясных, пугающих брачных
радостей. К своим пятнадцати годам она уже и округлилась, и расцвела, ей
уже <пора подошла>, как говорили бабы. А когда девушке подошло время, там
лишь бы жених сразу, на смотринах, понравился. Будут и совет и любовь у
молодых, и все своим порядком, ладом да побытом пойдет - тут уж примета
такая у стариков верная, никогда не подводит.
казали невесту в праздничной сряде. Невеста прохаживалась, взглядывала
исподлобья. В глазах блеск, не скроешь, румянец от алого до
темно-вишневого переливается по лицу, ноздри трепещутся, а сама статна, в
поясу тонка, а на ногу легка... Переглянулись сваты, остались довольны. С
возрастом придет и угодное мужам дородство женское. Не зазрит и князь