с печниками, подносчиком. Надо было исправить для будущих летних кирпичных
работ печи. В это утро в заводе М-цкий и Б. познакомили меня с проживавшим
там надсмотрщиком, унтер-офицером Острожским. Это был поляк, старик лет
шестидесяти, высокий, сухощавый, чрезвычайно благообразной и даже величавой
наружности. В Сибири он находился с давнишних пор на службе и хоть
происходил из простонародья, пришел как солдат бывшего в тридцатом году
войска, но М-цкий и Б. его любили и уважали. Он все читал католическую
Библию. Я разговаривал с ним, и он говорил так ласково, так разумно, так
занимательно рассказывал, так добродушно и честно смотрел. С тех пор я не
видал его года два, слышал только, что по какому-то делу он находился под
следствием, и вдруг его ввели к нам в палату как сумасшедшего. Он вошел с
визгами, с хохотом и с самыми неприличными, с самыми камаринскими жестами
пустился плясать по палате. Арестанты были в восторге, но мне стало так
грустно... Через три дня мы все уже не знали, куда с ним деваться. Он
ссорился, дрался, визжал, пел песни, даже ночью, делал поминутно такие
отвратительные выходки, что всех начинало просто тошнить. Он никого не
боялся. На него надевали горячешную рубашку, но от этого становилось нам же
хуже, хотя без рубашки он затевал ссоры и лез драться чуть не со всеми. В
эти три недели иногда вся палата подымалась в один голос и просила главного
доктора перевести наше нещечко в другую арестантскую палату. Там в свою
очередь выпрашивали дня через два перевести его к нам. А так как
сумасшедших случилось у нас разом двое, беспокойных и забияк, то одна
палата с другою чередовались и менялись сумасшедшими. Но оказывались оба
хуже. Все вздохнули свободнее, когда их от нас увели наконец куда-то...
одного подсудимого, здорового и с виду очень неуклюжего парня, лет сорока
пяти, с уродливым от оспы лицом, с заплывшими красными глазами и с
чрезвычайно угрюмым и мрачным видом. Поместился он рядом со мною. Оказался
он очень смирным малым, ни с кем не заговаривал и сидел как будто что-то
обдумывая. Стало смеркаться, и вдруг он обратился ко мне. Прямо, без
дальних предисловий, но с таким видом, как будто сообщает мне чрезвычайную
тайну, он стал мне рассказывать, что на днях ему выходит две тысячи, но что
этого теперь не будет, потому что дочь полковника Г. об нем хлопочет. Я с
недоумением посмотрел на него и отвечал, что в таком случае, мне кажется,
дочь полковника ничего не в состоянии сделать. Я еще ни о чем не
догадывался; его привели вовсе не как сумасшедшего, а как обыкновенного
больного. Я спросил его, чем он болен? Он ответил мне, что не знает и что
его зачем-то прислали, но что он совершенно здоров, а полковничья дочь в
него влюблена; что она раз, две недели тому назад, проезжала мимо абвахты,
а он на ту пору и выгляни из-за решетчатого окошечка. Она, как увидала его,
тотчас же и влюбилась. И с тех пор под разными видами была уже три раза на
абвахте; первый раз заходила вместе с отцом к брату, офицеру, стоящему в то
время у них в карауле; другой раз пришла с матерью раздать подаяние и,
проходя мимо, шепнула ему, что она его любит и выручит. Странно было, с
какими тонкими подробностями рассказывал он мне всю эту нелепость, которая,
разумеется, вся целиком родилась в расстроенной, бедной голове его. В свое
избавление от наказания он верил свято. О страстной любви к нему этой
барышни говорил спокойно и утвердительно, и, несмотря уже на общую
нелепость рассказа, так дико было слышать такую романтическую историю о
влюбленной девице от человека под пятьдесят лет, с такой унылой, огорченной
и уродливой физиономией. Странно, что мог сделать страх наказания с этой
робкой душой. Может быть, он действительно кого-нибудь увидел в окошко, и
сумасшествие, приготовлявшееся в нем от страха, возраставшего с каждым
часом, вдруг разом нашло свой исход, свою форму. Этот несчастный солдат,
которому, может быть, во всю жизнь ни разу и не подумалось о барышнях,
выдумал вдруг целый роман, инстинктивно хватаясь хоть за эту соломинку. Я
выслушал молча и сообщил о нем другим арестантам. Но когда другие стали
любопытствовать, он целомудренно молчал. Назавтра доктор долго опрашивал
его, и так как он сказал ему, что ничем не болен, и по осмотру оказался
действительно таким, то его и выписали. Но о том, что у него в листе
написано было sanat., мы узнали уже, когда доктора вышли из палаты, так что
сказать им, в чем дело, уже нельзя было. Да мы и сами-то еще тогда вполне
не догадывались, в чем было главное дело. А между тем все дело состояло в
ошибке приславшего его к нам начальства, не объяснившего, для чего его
присылали. Тут случилась какая-то небрежность. А может быть, даже и
приславшие еще только догадывались и были вовсе не уверены в его
сумасшествии, действовали по темным слухам и прислали его на испытание. Как
бы то ни было, несчастного вывели через два дня к наказанию. Оно, кажется,
очень поразило его своею неожиданностью; он не верил, что его накажут, до
последней минуты и, когда повели его по рядам, стал кричать: "Караул!" В
госпитале его положили на этот раз уже не в нашу, а, за неимением в ней
коек, в другую палату. Но я справлялся о нем и узнал, что он во все восемь
дней ни с кем не сказал ни слова, был смущен и чрезвычайно грустен... Потом
его куда-то услали, когда зажила его спина. Я по крайней мере уже больше не
слыхал о нем ничего.
заметить, легкобольные почти не исполняли предписаний и не принимали
лекарств, но труднобольные и вообще действительно больные очень любили
лечиться, принимали аккуратно свои микстуры и порошки; но более всего у нас
любили наружные средства. Банки, пиявки, припарки и кровопускания, которые
так любит и которым так верит наш простолюдин, принимались у нас охотно и
даже с удовольствием. Меня заинтересовало одно странное обстоятельство. Эти
самые люди, которые были так терпеливы в перенесении мучительнейших болей
от палок и розог, нередко жаловались, кривлялись и даже стонали от
каких-нибудь банок. Разнеживались ли они уж очень, или так просто франтили,
- уж не знаю, как это объяснить. Правда, наши банки были особого рода.
Машинку, которою просекается мгновенно кожа, фельдшер когда-то, с
незапамятных времен, затерял или испортил, или, может быть, она сама
испортилась, так что он уже принужден был делать необходимые надрезы тела
ланцетом. Надрезов делают для каждой банки около двенадцати. Машинкой не
больно. Двенадцать ножичков ударят вдруг, мгновенно, и боль не слышна. Но
надрезывание ланцетом другое дело. Ланцет режет сравнительно очень
медленно; боль слышна; а так как, например, при десяти банках приходится
сделать сто двадцать таких надрезов, то все вместе, конечно, было
чувствительно. Я испытал это, но хотя и было больно и досадно, но все-таки
не так же, чтоб не удержаться и стонать. Даже смешно было иногда смотреть
на иного верзилу и здоровяка, как он корчится и начинает нюнить. Вообще это
можно было сравнить с тем, когда иной человек, твердый и даже спокойный в
каком-нибудь серьезном деле, хандрит и капризничает дома, когда нечего
делать, не ест, что подают, бранится и ругается; все не по нем, все ему
досаждают, все ему грубят, все его мучают - одним словом, с жиру бесится,
как говорят иногда о таких господах, встречающихся, впрочем, и в
простонародии; а в нашем остроге, при взаимном всеобщем сожитии, даже
слишком часто. Бывало, в палате свои уже начнут дразнить такого неженку, а
иной просто выругается; вот он и замолчит, точно и в самом деле того и
ждал, чтоб его выругали, чтоб замолчать. Особенно не любил этого Устьянцев
и никогда не пропускал случая поругаться с неженкой. Он и вообще не
пропускал случая с кем-нибудь сцепиться. Это было его наслаждением,
потребностью, разумеется от болезни, отчасти и от тупоумия. Смотрит,
бывало, сперва серьезно и пристально и потом каким-то спокойным, убежденным
голосом начинает читать наставления. До всего ему было дело; точно он был
приставлен у нас для наблюдения за порядком или за всеобщею
нравственностью.
впрочем, щадили и избегали ругаться с ним, а так только иногда смеялись.
от ланцета кричит? Любил медок, люби и холодок, терпи, значит.
испробовал; а вот нет хуже боли, когда тебя за ухо долго тянут.
стороны торчавшие уши. Он был из бродяг, еще молодой, малый дельный и
тихий, говоривший всегда с каким-то серьезным, затаенным юмором, что
придавало много комизму иным его рассказам.
вздумаю, туголобый ты человек? - ввязался снова Устьянцев, с негодованием
обращаясь к Шапкину, хотя, впрочем, тот вовсе не к нему относился, а ко
всем вообще, но Шапкин даже и не посмотрел на него.
Шилова Юлия
Сертаков Виталий
Шилова Юлия
Юрьев Сергей
Акунин Борис
Шилова Юлия