Чтение 47–й страницы книги ~Моби Дик или белый кит~

проносились тогда у меня в голове? Наконец я очнулся и спросил у одного
матроса, что это за птица. "Гоуни", - ответил он мне. Гоуни! Я никогда
прежде не слышал такого имени: возможно ли, чтобы люди на берегу не знали о
существовании этого сказочного создания? Невероятно! И только потом я узнал,
что так моряки иногда называют альбатросов Так что мистический трепет,
который я испытал, впервые увидев на палубе альбатроса, ни в какой мере не
связан со страстными стихами Кольриджа. Ибо я и стихов этих тогда еще не
читал, да и не знал, что передо мной альбатрос Но косвенно мой рассказ лишь
умножает славу поэта и его творения.

Я утверждаю, что все мистическое очарование этой птицы порождено чудесной
ее белизной, и в доказательство приведу так называемых "серых альбатросов" -
результат какой-то терминологической путаницы; этих птиц я встречал часто,
но никогда не испытывал при виде их тех ощущений, какие вызвал во мне наш
антарктический гость.

Но как, однако, было поймано это сказочное существо? Поклянитесь
сохранить тайну, и я скажу вам: при помощи предательского крючка и лески
удалось изловить эту птицу, когда она плыла, покачиваясь, по волнам.
Впоследствии капитан сделал ее почтальоном: он привязал к ее шее кожаную
полоску, на которой значилось название судна и его местонахождение, и
отпустил птицу на волю. Но я-то знаю, что кожаная полоска, предназначенная
для человека, была доставлена прямо на небеса, куда вознеслась белая птица
навстречу призывно распростершим крыла восторженным херувимам. - Примеч.
автора.

У нас на Дальнем Западе особой известностью пользуются индейские сказания
о Белом Коне Прерий - о великолепном молочно-белом скакуне с огромными
глазами, маленькой головкой, крутой грудью и с величавостью тысяч монархов в
надменной, царственной осанке. Он был единовластным Ксерксом необозримых
диких табунов, чьи пастбища в те дни были ограждены лишь Скалистыми горами
да Аллеганским кряжем. И во главе их огнедышащих полчищ несся он на Запад,
подобный избранной звезде, ведущей за собой ежевечерний хоровод светил.
Взвихренный каскад его гривы, изогнутая комета хвоста были его сбруей,
роскошней которой никакие чеканщики по золоту не могли бы ему поднести. То
было царственное, небесное видение девственного западного мира,
воскрешавшего некогда пред глазами зверобоев те славные первобытные времена,
когда Адам ходил по земле, величавый, как бог, крутолобый и бесстрашный, как
этот дикий скакун. Шествовал ли царь коней, окруженный адъютантами и
маршалами в авангарде бесчисленных когорт, что лились, подобно реке Огайо,
нескончаемым потоком по равнине, или, поводя теплыми ноздрями, краснеющими
на фоне холодной белизны, осматривал на скаку своих подданных, растянувшихся
по прерии куда ни глянь до самого горизонта, - в каком бы обличии ни
предстал он пред ними, все равно для храбрых индейцев он неизменно оставался
объектом трепетного поклонения и страха. И если судить по тому, что гласят
легенды об этом царственном коне, то истоком всей его божественности, вне
всякого сомнения, служила только его призрачная белизна, и божественность
эта, вызывая поклонение, одновременно внушала какой-то необъяснимый ужас.

Однако можно привести и такие примеры, когда белизна выступает совершенно
лишенной того таинственного и привлекательного сияния, каким окружены Белый
Конь и Альбатрос.

Что так отталкивает нас во внешности альбиноса и делает его порой
отвратительным - даже в глазах собственных родных и близких? Сама та
белизна, которая облачает его и дарит ему имя. Альбинос сложен ничуть не
хуже всякого - в нем не заметно никакого уродства - и тем не менее эта
всепроникающая белизна делает его омерзительнее самого чудовищного выродка.
Почему бы это?

Да и сама Природа, уже совсем в ином виде, в своих наименее уловимых, но
от этого отнюдь не менее зловредных проявлениях, не пренебрегает услугами
этого довершающего признака, свойственного всему ужасному. Закованный в латы
демон Южных морей получил благодаря своему льдистому облику имя Белый Шквал.
И человеческое коварство, как показывают нам примеры из истории, не
гнушалось в своих ухищрениях столь могущественным вспомогательным средством.
Насколько возрастает впечатление от той сцены из Фруассара, где Белые
Капюшоны Гента, скрывая лица под снежными эмблемами своей клики, закалывают
графского управляющего на рыночной площади!

Да и сам обыденный многовековый опыт человечества тоже говорит о
сверхъестественных свойствах этого цвета. Ничто не внушает нам при взгляде
на покойника такого ужаса, как его мраморная бледность; будто бледность эта
знаменует собой и потустороннее оцепенение загробного мира, и смертный
земной страх. У смертельной бледности усопших заимствуем мы цвет покровов,
которыми окутываем мы их. И в самых своих суевериях мы не преминули
набросить белоснежную мантию на каждый призрак, который возникает перед
человеком, поднявшись из молочно-белого тумана. Да что там перечислять!
Вспомним лучше, пока от этих ужасов мороз по коже подирает, что у самого
царя ужасов, описанного евангелистом, под седлом - конь блед.

Итак, какие бы возвышенные и добрые идеи ни связывал с белизной человек в
определенном настроении ума, все равно никто не сможет отрицать того, что в
своем глубочайшем, чистом виде белизна порождает в человеческой душе самые
необычайные видения.

Но даже если этот факт и не вызывает сомнений, как можем мы, смертные,
объяснить его? Анализировать его не представляется возможным. Нельзя ли в
таком случае, приведя здесь несколько примеров того, как белизна -
совершенно или частично лишенная каких бы то ни было прямых устрашающих
ассоциаций - тем не менее оказывает на нас в конечном счете все то же
колдовское воздействие, нельзя ли надеяться этим путем напасть ненароком на
ключ к секрету, который мы стремимся разгадать?

Попытаемся же. Но в подобных вопросах тонкость рассуждения рассчитана на
тонкость понимания, и человек, лишенный фантазии, не сумеет последовать за
мной по этим чертогам. И хоть некоторые по крайней мере из тех
фантастических впечатлений, о которых здесь пойдет речь, несомненно, были
испытаны и другими людьми, мало кто, наверное, отдавал себе в них отчет, и
не все поэтому смогут их припомнить.

Почему, например, у человека, не получившего глубокого религиозного
образования и весьма мало осведомленного относительно своеобразия церковных
праздников, простое упоминание о Троицыном дне, который называется у нас
Белое Воскресенье, порождает в воображении длинную унылую и безмолвную
процессию пилигримов, медленно бредущих, уставя очи долу, и густо
запорошенных свежевыпавшим снегом? Почему также в душе темного и невинного
протестанта в центральных штатах даже беглое упоминание о Белых Братьях или
Белой Монахине вызывает видение некоей безглазой статуи?

Чем - помимо древних сказаний о заточении рыцарей и королей, которые,
однако, не дают нам исчерпывающего ответа, - чем можно объяснить то
удивительное свойство Белой башни лондонского Тауэра воздействовать на
воображение приезжих простаков-американцев сильнее, чем соседние
многоэтажные постройки, - Боковая башня, и даже Кровавая? А башни еще более
возвышенные, Белые горы Нью-Гэмпшира, отчего при упоминании о них нисходит
порой в душу ощущение грандиозной призрачности, в то время как мысли о
Голубом кряже Виргинии исполнены столь мягкой, росистой, поэтической
мечтательности? Почему, невзирая на долготы и широты, Белое море оказывает
на наши души такое потустороннее влияние, тогда как Желтое море убаюкивает
нас земными представлениями о длинных и приятных вечерах на лакированных
волнах и наступающих к их исходу цветистых и сонных закатах? Или же, если
обратиться к примерам уже совсем не материальным, рассчитанным исключительно
на людское воображение, почему при чтении старинных сказок Центральной
Европы образ "высокого бледного человека" в лесах Гарца, чей бескровный лик
бесшумно скользит среди зеленых рощ, почему этот белый призрак внушает
больше страха, чем вся завывающая нечисть Блоксберга?

И нельзя сказать, что только память о рушащих соборы землетрясениях; или
неудержимые набеги бушующего моря; или бесслезная засушливость небес, из
которых никогда не падают дожди; или вид самого города - целого поля
покосившихся шпилей, вывернутых каменных плит и поникших крестов, будто на
кладбище кораблей; или его пригороды, где стены домов громоздятся одна над
другой, словно раскиданная колода карт, - нельзя сказать, что, мол, вот они
все причины, делающие Лиму самым странным и самым печальным городом в мире.
Ибо Лима, подобно монахине, скрыла лицо свое под белой вуалью, и в белизне
ее скорби таится нечто возвышенное и жуткое. Древняя, как Писарро, эта
белоснежность придает вечную новизну ее руинам; она не допускает
жизнерадостной зелени окончательного распада и простирает над развалинами
укреплений недвижную бледность апоплексии, застывшей в своей гримасе.

Я знаю, что во всеобщем мнении белизна отнюдь не считается первопричиной
ужаса, внушаемого явлениями, которые ужасны сами по себе; и точно так же для
лишенных воображения людей в явлениях, которые внушают иным страх
исключительно своей белизной, попросту нет ничего страшного, в особенности
если белизна выступает в форме немой и всеохватывающей. Я хотел бы привести
примеры, долженствующие разъяснить обе эти мои мысли.

Во-первых. Мореплаватель, который, приблизившись к незнакомому берегу,
услышит ночью рев прибоя, пробуждается ото сна, весь настороженность и
внимание, и ощущает страх ровно настолько, чтобы все его способности лишь
обострились; но если при совершенно сходных обстоятельствах он по свистку
поднимается с койки и видит, что их судно плывет среди ночи по молочно-белым
водам - словно это не пенные гребешки, а целые стада белых медведей подплыли
сюда с близлежащих мысов, - вот тогда испытывает он немой и
сверхъестественный ужас; призрачная пелена пенного моря страшит его, как
подлинное привидение; напрасно убеждает его лот, что дно еще не
промеривается; все равно, сердце у него уходит в пятки и остается там до тех
пор, покуда под килем корабля вновь не забурлит синяя волна. А между тем
какой мореплаватель признается вам: "Сэр, я не так перетрусил, что мы
наскочим на подводные рифы, как испугался этой жуткой белизны"?

Во-вторых. У индейца-перуанца вечное зрелище снегами оседланных Анд не
вызывает страха, помимо, быть может, представления о бесконечной ледяной
пустыне, которая царит на такой огромной высоте, и помимо вполне
естественных мыслей о том, как ужасно было бы затеряться среди этого